«Вся власть — воображению!»

Неопубликованные письма Эльвиры Горюхиной главному редактору 

«Не думала, что Вы серьезно отнесетесь к моему письму. Оно было написано впопыхах, на следующий день после приговора. В этом письме была мысль об учителях Михаила Косенко («болотник». — Ред.). Тогда и сейчас она остается для меня основной. Поскольку она в письме не прояснена, считаю возможным продолжить ее.

Хотите считать эту мысль покаянием или попыткой осознать роль в судьбе тех, кого мы обучаем и воспитываем, — не так уж и важно. А важно то, что в моей долгой учительской жизни обманутыми оказались два поколения. В этом обмане я принимала непосредственное участие. Мне посчастливилось работать в замечательной школе, где учительница истории сказала моим ученикам: «Вы — государственные деятели». Шли оттепельные годы. 1950–1960-е. Они сменились глухим застоем.

Однажды ученики выпуска 1974 года решили устроить суд надо мной, их учительницей. Дело в том, что по прошествии ряда лет

Те же, кто меньше всего поверил в эти причитания, достиг успехов не только в карьерном росте, но и в жизненном успехе в широком смысле этого слова.

И вот они приходят ко мне домой рассказать об идее суда.

— И почему же суд не состоялся? — не дрогнув, спросила я, готовая ко всему.

Уж не помню, кем был Миша Кузьмин, прокурором или адвокатом, но он сказал: «Не хотелось осуждать лучшее, что в нас было и, возможно, осталось».

Слабое, надо сказать, утешение для учителя. Как гениально точно заметил мой ученик Сережа Павленко, «трифоновские конформисты пребывают в настоящем, которое превратилось в вечное». «Было много событий, но ничего не изменилось. Посмотри, ничего не изменилось!» — великая фраза все того же Сергея. Но событие — случилось. Наступила горбачевская пора. Лучшая пора для учителя. Не перечислить педагогических и экспериментальных площадок. Нам действительно казалось, что многое можем.

На днях я нашла сочинение Саши Матвеева. Это экзаменационное сочинение. Июнь 1989 года. В перечне тем была такая: рецензия на произведение по выбору. Блестящая тема. Саша выбрал «Зубр» Д. Гранина. Сочинение на 12 страницах.

Там есть все: вплоть до полемики с Г. Поповым, считавшим, что Система выжила потому, что заключала контракты с такими, как Зубр. Этот тезис Матвеев решительно отвергал: «Зубр был автономен. У него была своя история, свои идеалы, своя наука. <…> Мы должны понять, для создания справедливого государства не надо насильственно его разрушать. Надо в самом себе создать систему справедливости и образовать в недрах тоталитаризма иные структуры. И Добро восторжествует!»

А вот финал сочинения: «Поймем ли мы Зубра? Почувствуем ли страх и восторг, а не только страх? «Зубр» — открытая книга, и Зубр — открытая книга. Нам читать ее, нам жить по ней. Есть высокое небо, небо судьбы, бездонная пропасть души. И мы листаем Книгу Космоса, воплощенную в нескольких людях». Какая духоподъемная сила в каждой строчке! На этом пафосе горбачевского времени они становились гражданами. (Надо бы связаться с Граниным и вместе с ним прочитать это письмо.)

Шел все тот же 1989 год. Новосибирская Лубянка обнаружила подпольную молодежную организацию. В ней состояло пять моих учеников.

Родители спасали детей как могли. Обратились к нашей церкви. Она известила, что в мирские дела не вмешивается. Помогли католики.

Два «подпольщика» стали богословами. Один из них — Кирилл Войцель — пишет диссертацию о человечности Бога. Другой — Сергей Гречушкин — объездил все наши горячие точки. Главный «смутьян», Миша Юданин, в Америке пишет диссертацию о генетическом обосновании альтруизма.

Лучшие из лучших не только не востребованы, они изгнаны.

<…> Итак, все возвращается на круги своя. Как писал Сережа Павленко, «точно известна лишь точка отсчета, то сегодня, которое раскручивается во вчера, и больше — ничего». Его сочинение называлось «Власть — воображение».

Совсем недавно обнаружила, что майские события 1968 года шли под лозунгом «Вся власть воображению!». Сергей этого знать не мог, потому что тогда он учился во втором или третьем классе. Узнал позже? В глухое время застоя? И написал о власти своего воображения? Как знать… Следы Сергея потерялись.

И остается все тот же вопрос: случится ли событие или сегодня снова превратится в вечность?

С уважением, Эльвира.

27 ноября 2013 года».

***

«Я оказалась совсем никудышной. Ни одной мысли, не привязанной к конкретному делу. А дела нет.

<…> Вот Вам мои три абзаца. Теперь Вы поняли мою бездарность? Мне нужен факт. И только факт. У нас есть единственный человек, который смело бродит по абстракциям (причем глубоко, серьезно и человечно) — это Зоя Ерошок. Других нет! А мне надо к земле. Без нее мысль моя не то что не заводится, а просто не появляется. Ну никак! Извините ради бога! Вы думаете обо мне лучше, чем я есть. Глупею со страшной силой.

С уважением, Эльвира

18 декабря 2012 года».

***

«Тогда прежде всего поразило, как он входит в разговор с народом. Я не боюсь этого слова. По деревенскому опыту знаю, что народ — это не сумма единиц. Это новая реальность, это другой способ реакции, несоотносимой с реакцией отдельной личности. То, что занимало Толстого всю жизнь. Но откуда у интеллигента, интеллектуала-физика точное понимание того, что называется народной жизнью, народной психологией?

Черт возьми, я же так хотела понять, каков механизм его взаимодействия с людьми, которых он видит в первый раз. Яркого и успешного взаимодействия. Дело не только в том, что он знал все и о роддомах, и о ЖКХ, о ярославских моторах. Дело в чем-то еще другом. В чем? Осознать бы это…

В своем письме к Вам я забыла написать о том, что, возможно, является очень существенным. Борис Немцов чувствовал свою ответственность за тех, к кому пришел. Это ощущалось каждым. Это как проливной дождь. Кто-то неожиданно открывает над твоей головой зонт.

Можно только догадываться, каких душевных (духовных) трат стоила вся избирательная кампания. На поверку всегда одно: радость и гордость от причастности к общей жизни — источнику наших сил.

Эльвира Горюхина

8 февраля 2016 года».

«…сократили важную для меня молитву девятилетней девочки.

О, Аллах! Ради рожденного и незнающего языка, Ради прикованных к постели старых наших людей, Ради животных и птиц, не знающих языка моего народа, Остановите войну!

(Фатима Байдуева)

Эта молитва написана на уроке в моем присутствии. В 1995 году. Я спросила учительницу Раису Гайраханову, это первый или второй класс. Она сказала: «Это Малик ду (Ангел есть)». И тут же добавила: «Не имеет значения, русский ребенок или чеченский. Все равно — Ангел есть».

А через год, уже в 1996 году, другая учительница рассказывала, что ее дети, пережившие первые годы войны, пришли в школу как будто со стертой памятью: не помнили гула самолетов, как сидели в подвалах. Учительница обрадовалась. Считала, что это защитный механизм детства. Загадка этой защиты раскрылась на первом же уроке: дети не только не запоминали новую информацию, они ее не воспринимали. Никак! Канал восприятия был заблокирован.

Мой друг Хасмагомет Осмаев, директор школы Ачхой-Мартана, с которым я исходила Бамут и Самашки, говорил, что дети все больны. Разница только в степени поражения.

Я не написала о самом страшном — как русские дети, родившиеся в Чечне, воспринимали войну. Вот где подлинная драма. А каково было русским учительницам?

Нина Макаренко, у которой я не раз жила в Ачхой-Мартане, входила в класс после очередной бомбежки со словами: «Дети, вы ничего не хотите мне сказать?» Дети на вопрос отвечали вопросом: «А Вы не уедете?» Я спрашивала, почему она не уезжает.

— Что ты, Эльвира, началась трудная тема «Причастие».

Я нашла Нину. Созваниваемся. Встречаемся. Она русская. Отец нефтяник. Родилась в Аргуне.

По вечерам мы спускались в квартиру на первом этаже, где жил красавец Курейш со своей семьей. Этот чеченец спас семью Макаренко от погрома. Что он сделал с погромщиками, Нина до сих пор не знает. Предполагает — худшее.

Мы садились на ковер, до глубокой ночи вели беседы. Более безопасного места, чем дом Курейша, я в Чечне не знала.

А чеченские учительницы Лиза и Луиза из Самашек, преподающие русскую литературу?!

— Неужели это я говорила на уроках о русском солдате и символах русской чести? — то ли спрашивала, то ли говорила Луиза.

Но Пушкин, Лермонтов, Толстой не были тронуты этой войной, как остался в неприкосновенности чеченский музей Толстого, хотя ведь все подобные заведения были обращены во прах. Вот куда Господь велит мне съездить.

<…> Толстой — это особая статья. Однажды я беседовала с помощником мэра Грозного Магометом Сатуевым. Говорили о Хаджи Мурате. Я процитировала то место, где Толстой говорит об отношении чеченцев к русским.

Они относились к русским как к крысам. Я-то, конечно, хотела сказать о степени погружения писателя в психологию другого народа.

Магомет меня перебил:

— Это неправильный перевод!

— Здравствуйте! — заорала я. — Это же подлинник!

Но Магомет не сдавался.

— Многие трудности на земле идут от того, что суждения великих людей прочитываются неправильно. Толстой говорит только о том, что у каждого народа есть свои крысы. Есть они и у нас, чеченцев.

Он не исправлял Толстого. Он не мог допустить, чтобы эта толстовская фраза стала для кого-нибудь разменной монетой. Стоял на страже наших отношений.

Не судите слишком строго.

С глубочайшим уважением,

Эльвира Горюхина

9 января 2015 года».

***

«Не пугайтесь! Это не статья. Это отчет. Если хотите, рапорт о том, что мы с Аней Артемьевой сделали в Кострецах. Кем мы там были, я не знаю: волонтерами, учителями, психологами, массовиками-затейниками. Так вот, наша обязанность была в том, чтобы читатель увидел все Кострецы.

Полное отсутствие воровства: двери закрывают в основном от скота. Батюшка возил нас в новый, еще не достроенный дом. Лежат плахи, дорогие инструменты. Дом не закрывается.

<…> Люди живут трудно. Я была абсолютно права, когда сказала: «Мы — не одна страна». Лет пятнадцать тому назад в мою любимую Косиху Алтайского края приехал из Барнаула новый участковый. Отличный парень. Узнал, за что у него сидят в кутузке: один украл курицу, другой — ведро стянул у соседа.

Прожив месяц в Косихе, увидев, что все развалилось и работ никаких, он с удивлением сказал мне: «Ну и народ пошел… Им бы уже перестрелять друг друга и дома поджигать. А он — курицу утащил».

С уважением, Эльвира

13 января 2014 года».

***

«Сначала о главном: третьего дня из Москвы в Омск вылетел Петр Федорович Шумаков с внуком. Благодаря помощи читателей нашей газеты ребенок прошел обследование в немецкой клинике. Наш легендарный фермер, которого я знаю 15 лет, был поражен тем, как велось обследование. Через 20 дней придут анализы, и начнется собственно лечение. Есть обнадеживающий прогноз: мальчик может встать и пойти. Это как в Евангелии от Матфея: «Встань и иди».

Вот сейчас страна вдруг узнала, что у нас в семеноводстве полная разруха. А ведь Шумаков все эти годы сражался за семена. Классный семеновод, он передал 320 тонн элитного зерна Ассоциации фермерских хозяйств. Элитное зерно заменили фуражным и продали фермерам под расчет. Собранный урожай не позволил фермерам рассчитаться. Кто-то попал в психушку, кто-то покончил жизнь самоубийством, кто-то навсегда ушел с земли как рабочего места.

Шумаков бился с этой «аферой века», как он говорил. Бился со всеми: губернаторами, прокурорами, правоохранительными органами, мошенниками всех мастей. Написал тысячи листов во все инстанции — глухо! Ни жизнь человека, ни судьба семеноводства в стране никого не взволновали. У Петра Федоровича есть одна странная черта, смысл которой я никогда постичь не могла: когда читал прокурорские сказки (запредельно глупые), он всегда смеялся. Неистребима была его вера в возможность наказать преступника?

Иногда мы поддаемся метафорическим обозначениям: «Шумаков живет в деревне Терпение и преисполнен терпением, которое кончается». Так вот: он никогда не терпел беззаконие властей. Борец в истинном значении этого слова. Был ли его смех попыткой скрыть усталость или он уже понимал бесперспективность затеянной борьбы? Не знаю. Его сила шла от земли. Земля была его страстью. Чудо прорастания из семени нового живого существа было для него завораживающим. Почему я пишу «была»? Ведь он и сейчас в сопротивлении. И все-таки его подкосила беда с внуком, дивным мальчиком Денисом. Одаренным художественным словом. Петр Федорович привозил его рассказы, в которых дедова любовь к земле, животным, растениям, обретала новую жизнь.

Петр Федорович счастлив, что попал к хорошим врачам. Они сказали фермеру то, о чем он не только догадывался, но и знал: его внука отравили.

Уже прощаясь, он сказал: «Неужели мы так должны рассчитываться за право работать на земле…» Случилась длинная пауза. Заполненная его внутренней речью, той самой, которую трудно перевести во внешний план. Досталась мне только последняя часть внутреннего монолога.

— …Вот чем пришлось расплатиться…

***

«Есть одна боль у меня, которая не оставляет даже в больнице. Это Беслан. Я понимаю, что в этот день там должна быть наша Лена Милашина, сделавшая для Беслана и бесланцев столько, как ни одна газета и ни один журналист. Она для них всё. Идея собрать свои наблюдения за бесланскими людьми остается в моей жизни. Времени у меня не так много, как хотелось бы. Но сейчас не об этом. Еще тогда, в октябре 2004 года, когда я впервые попала в Беслан, меня поразило одно обстоятельство: в словах взрослых и детей я нередко слышала то, что мне было знакомо. Позже я поняла, много из того, что услышала, было мне известно из книги великого человека Виктора Франкла. Книга называется «Сказать жизни «ДА!»: Психолог в концлагере».

Великие истины и человеческие смыслы постигнуты Франклом как узником и как психологом, но откуда они известны Бэле Губиевой, которой было 12 лет, и ее восьмилетнему брату?

В свой второй приезд (декабрь 2004 — январь 2005 года) я уже пробовала многим задавать вопросы, чтобы постичь сходство и различие в том, что называется переживанием. В канун Нового года Бэла написала очередное сочинение. Я читала его в школах разных городов и сел. И что Вы думаете? В моей родной Десятой школе старшеклассники воскликнули сразу: «Это же финал «Белой гвардии». Бэла Булгакова не читала. Откуда же такое видение мира? Откуда взгляд на нашу землю, как будто бы из космоса? В нем нет отрешения от земной боли, но есть та высота духа, которая не всякому взрослому под силу. Одну из моих статей о Беслане кто-то в редакции назвал так: «Одни и космос». Что-то выспреннее — подумалось мне. Значительно позже я поняла: тот, кто придумал такой заголовок, был прав той правдой, которую знали только те, кто прошел бесланский ад.

В свой третий приезд в Беслан (апрель-май 2005 года) я вела уроки в шестом классе, где почти все ученики были заложниками.

В четвертый свой приезд (2009 год) встретилась с этими же ребятами и показала их сочинения. О! Что это было! Они себя… не узнали. Им казалось, что так они уже не мыслят. Столь сильной оказалась энергия мысли сразу после Беслана.

В бесланской истории меня всегда занимало то, что Франкл называл смыслом. Если жизнь не оставляет шанса для реализации ценностей, где же он смысл?

<…> Одна из матерей писала письма своему сыну, погибшему в школе. В одном из писем есть такие великие слова: «Я твоя мама. Я ничего не боюсь». Если бы каждая мать осознавала это!

Виктор Франкл писал о главном достижении узника. Достижении в буквальном смысле этого слова. Этим достижением становится «несравненное чувство, что он уже может не бояться ничего на свете, кроме своего Бога».

Это высшая правда о тех, кому удалось спастись.

С уважением, Эльвира Горюхина.

26 августа 2014 года».