- Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы
1
В лучшей книге о Контакте (если не считать его же «Соляриса») Станислав Лем описывает правительственную тактику сокрытия правды.
Но прежде следует заметить, что в социалистической фантастике обычно все происходило либо в будущем, о котором никто ничего не знал, либо — в Америке: по тем же причинам. Поэтому именно в США разворачивается сюжет романа «Глас Господа» (1968) — в равно отдаленном от нас и автора времени: в 1996 году. Ученые получили сигнал от пришельцев. Чтобы скрыть этот факт, власти обратились к опытным экспертам дезинформации из ЦРУ.
— Вскоре, — пишет Лем, — прессу наводнили сообщения о высадке маленьких зеленых человечков. Поток сообщений, с каждым днем все более бессмысленных, был отвлекающим маневром. Отрицать всю историю, означало бы привлечь внимание к ней. Другое дело — утопить зерно истины в лавине несуразных вымыслов.
В сущности, тут изложены актуальные правила обращения с фактами в эпоху постправды и фальшивых новостей. Последнее понятие называют главным словом прошлого года, первое — позапрошлого. Вместе они образуют ту реальность, в которой только и может существовать информационный гомункул, — альтернативный факт. Суть этого парадоксального мема раскрывается в семантической уловке.
— Альтернатива факту, — говорят нам, — не ложь, а другой факт, обладающий собственной достоверностью — если в него кто-то верит.
В своем первом шедевре «Омон Ра» Пелевин, объясняя, как советские космонавты якобы высадились на Луне, писал, что для этого достаточно убедить в этом кого-нибудь.
— Пока есть хоть одна душа, — говорит герой повести, — где наше дело живет и побеждает, это дело не погибнет.
Я не зря вспоминаю фантастику. Ее авторы проложили маршрут, которым воспользовались политики, развернувшие нынешнюю информационную войну. Врать в ней значительно легче, чем раньше, потому что правду не прячут, а, как сказал Лем, топят во лжи. В безбрежном информационном болоте трудно отличить злокозненный вымысел от наивной глупости. Тем более что социальные сети уравнивают все голоса, отчего они не сливаются в хор, а вырождаются в какофонию. Сквозь помехи до нас еле доносится та простая, очевидная правда, без которой никогда не сложится настоящая картина дня и мира.
— Все имеют право на свое мнение, — говорят в свою защиту и настоящие блогеры, и наемные тролли.
— Но никто, — отвечает им здравый смысл, — не имеет права на свои факты.
2
Для меня все началось с Ницше.
— Фактов нет, — прочел я у него, — есть только их интерпретация.
Этот лаконичный приговор реальности надолго стал моим девизом. Ницше оправдывал призвание критика и зазывал в профессию.
— Ага, — думал я, — важно не открывать мир, а истолковывать его, то есть множить реальности, каждая из которых понесет на себе отпечаток авторской личности.
Блуждая среди миражей и отражений, я следовал Ницше, пока и он, и его любимый жанр не исчерпали доверия.
— Читать мои афоризмы, — хвастался Ницше, — все равно что шагать по горным вершинам.
— На самом деле, — говорил Карл Краус, другой мастер сгущенной мудрости, — афоризмы никогда не говорят всей правды, они предлагают либо полправды, либо полторы.
Это значит, что Ницше был сразу прав и не прав. Считая, как все немецкие идеалисты, что до подлинной реальности нам не добраться, он обходился той, что мы себе создаем, трактуя действительность по своей воле и умыслу.
Ницше назначал интерпретаторов вроде себя в демиурги: они творят мир, в котором живут все остальные. Эта идея — слишком лестная, чтобы не вызвать сомнений. Уже потому, что на другом плане бытия факты все же существуют, хотя им и достается со всех сторон.
Как известно, в Америке борются две теории эволюции: одна — по Библии, другая — по Дарвину. О правоте той или иной спорят ученые, политики и школьные учителя. Но как быть с Гранд-Каньоном? Попав туда, я услышал от гида две версии его происхождения. Первая: каньон прорыла река, еле видневшаяся на дне ущелья. Вторая: все натворил ветхозаветный потоп.
Вот это и называется альтернативным фактом. Не желая ввязываться в дуэль веры с наукой, экскурсовод предложил два несовместимых тезиса. Нам предлагается не только выбирать между ними, но и отказаться от обоих, всплеснув руками: мир непостижим, истина неуловима, каждому по его вере.
Тотальный скепсис по отношению к реальности — глубокая философская концепция и плодотворная художественная фантазия. В разные эпохи это мировоззрение называли по-разному. На мою пришелся постмодернизм, и я встретил его с энтузиазмом неофита. Будучи горячим сторонником ее отечественной версии, я даже принял участие в оксфордском сборнике «Russian Postmodernism», о чем до сих пор не жалею.
Взяв мир в иронические кавычки, постмодернизм срывал шелуху иллюзий, пока не оставалось ядро пустоты, из которой можно было вырастить что угодно — как это смешно и ловко показал молодой Пелевин.
Кошмар начался после того, как эта философия решительно шагнула в повседневную жизнь, особенно — в политическую, и стала напоминать о марксизме. Когда нарядная спекуляция оказалась руководством к действию, идея коммунизма, как говорил Юнг, убила больше людей, чем бацилла чумы.
Марксизм до сих пор можно предпочитать в Латинском квартале или Гарварде, но в Пекине, Москве и Пхеньяне он становился смертельно опасным.
— То же происходит с постмодернизмом, — понял я, после того как его принялись исповедовать президенты двух стран, поделивших мою жизнь.
3
Когда передовые философы окончательно пришли к выводу, что правды нет, они имели в виду истину. Зная о тщетности любых попыток открыть истинную реальность, они отказались от этого пути вовсе. Сперва казалась, что от этой замены никто, кроме студентов, ничего не потерял. Но после того, как постмодернизм вызрел в повсеместную политическую практику, мы с ужасом наблюдаем деградацию правды и унижение факта.
Раньше власть врала без оглядки, поэтому ей никто не верил, если она вдруг говорила правду. Такая ложь менее опасна: антитезу правде легко перевернуть с головы на ноги. Куда страшнее бродить в безнадежном информационном тумане.
— Умный человек, — говорил Честертон, — прячет лист в лесу.
Хитрый политик прячет подлинный факт на свалке лживых, убеждая, что его невозможно найти.
— Кто сбил несчастный «Боинг»? — спрашивают у власти.
— Кто угодно, — отвечает власть, уходя от прямого ответа.
— Кто подменял мочу российских олимпийцев?
— Кто ж его знает, — отвечает власть, теряясь в деланных сомнениях.
— Легитимны ли безальтернативные выборы?
— У всех такие, — отвечает власть, надеясь, что никто не сравнит.
Избегая конкретного и ясного, власть оставляет лазейку всем, кому она нужна, чтобы не переспрашивать и не вставать с дивана.
Еще печальнее, что постмодернистская политика достаточно универсальна, чтобы проявить себя и по ту сторону океана. Трамп ведь тоже не утруждает себя правдой, твердо зная, что его сторонникам она не нужна, а противники все равно ничему не верят. Согласно скрупулезным подсчетам, американский президент — еще до того, как отметил первую годовщину в Белом доме, — выдвинул 1628 ложных утверждений за 298 дней управления страной: то есть лгал в среднем пять с половиной раз в день. Логика тут та же: правду нельзя найти, факт — подтвердить, и прав тот, у кого в руках власть, а в случае Трампа еще и твиттер.
Противоядие от постмодернизма — реабилитация прозаического здравого смысла. Он не годится для парадоксов квантовой механики или новой метафизики, но незаменим в политике. Здравый смысл учит отделять обычные факты от альтернативных, правду от постправды, настоящие новости от фальшивых, серьезную прессу от стрекота твитов.
Да, для философии мир непознаваем, истина за горизонтом, вера безосновательна и человек — неразрешимая загадка. Но политика — не бином Ньютона и судит не выше сапога. Найти правду может каждый, кто хочет, если она ему нужна. Хорошо бы для начала вынудить президентов отвечать на вопросы, а не увиливать от них. Например, так, кто это случилось в Гааге на первой пресс-конференции нового американского посла Петера Хукстры.
— Вы писали, — спросил его журналист, — что исламисты сожгли заживо голландского политика. Как его звали?
— Я говорил, — благодушно ответил посол, — об опасности террора.
— Вы писали, — задал вопрос другой журналист, — что исламисты сожгли заживо голландского политика. Как его звали?
— Следующий вопрос, — уже раздраженно ответил американец.
— Вы не поняли, — сказал третий журналист, — вы должны ответить на вопрос, который вам задали мои коллеги.
Вот за это я люблю газеты. Дотошные до скуки и привязчивые до назойливости, они не ограничиваются, как твиты Трампа, скупыми словами с орфографическими ошибками. В отличие от фейсбука, они скрупулезно проверяют источники. Но главное, эти сторожевые псы демократии заставляют с собой считаться, охраняя наше святое право на правду.
