Есть невоспитанные дяди, навзрыд кричащие почти: ну что же ты, защитник Нади? Пойди и снова защити! Что ж, я готов. Мы с ней знакомы. Мне жаль, что Надя под замком. Кто мечет молнии и громы, тот с нею точно не знаком. В сей ситуации неловкой — есть слово славное «мура» — я не смеюсь над голодовкой, хотя, казалось бы, пора. Пускай злорадно выжидает хоть тот, хоть здешний троглодит — мне не смешно, что голодает, и не забавно, что сидит. Я сроков не люблю условных, и безусловных, и иных, я брал бы только уголовных, причем совсем уже свиных; словами давними своими я поступиться не хотю. Я самого (впишите имя), когда придется, защитю. И я скажу: свободу Наде. Ей нынче стало тяжелей. Держи, известно, ум во аде, а сам терпи и всех жалей.
Я знал, что Надя не поладит ни с этой властью, ни другой, что мягкой лапкой не погладит, своих поклонников осадит — и в результате снова сядет, как всякий истинный изгой. Всегда так было, вот и ныне. Она со Штирлицем в родстве: сначала он сидел в Берлине, потом, как водится, в Москве. Ату, героя мы уроем. Герой всегда немного псих. Уж тот, кто сделался героем, всегда чужой среди своих. Был миг судебного провала: полгода Новиков в суде доказывал — не убивала! Но не поверили нигде. Чтоб гневом праведным налиться, теперь годится всякий бред: «Она убила журналиста!» — хотя доказано, что нет. Зато теперь, в Верховной раде, от порошенковских щедрот — не издевайтесь, Бога ради, — уже ей шьют переворот. Она Кремлю служила, гаду, ее завербовали, ать, она взорвать хотела Раду и уцелевших расстрелять. Поверят все. А кто не верит — буквально этого и жду, — тому, должно быть, срок отмерят за недоверие к вождю. Мне безразличны рубль и гривна, мне только правда дорога, — но это, право, видеть дивно, как мы копируем врага! Уже и в плане пропаганды мы вместе, злобы не тая, сползли на уровень Уганды. (Хотя за что Уганду я?)
Интеллигенция в заплатах, бюджет растащен и кредит, и всюду ищут виноватых, а вот и Савченко сидит. Вся симметрия образцова, привет спецслужбам и суду. Осталось вытащить Сенцова и посадить за диссиду.
Она не ангел ни секунды. (Кто ангел в наши времена?) Ей, верно, дали бы цикуты, живи в античности она. Я на нее смотрю с испугом, поскольку слишком мягкотел, и я бы ни врагом, ни другом иметь такую не хотел, но где вы видели героя с уютным, плюшевым лицом, в одежде модного покроя, причем с коляской и кольцом? Вот это первое. Второе: не русофобствуя, скажу — в России тоже есть герои, у них хватает куражу, отвага в их груди пылает, и все же, пусть меня простят, но не пускают их в парламент. Их лучше прячут, чем растят. Они опасны нуворишам, они опасны властным крышам, они враждебны всяким нишам, их буйный нрав — сплошная жесть, и вообще мы чаще слышим, что ихтамнет, чем ихтаместь. Мы ни своим, ни посторонним их не покажем, господа. Мы видим их, когда хороним (и то, добавлю, не всегда). Будь я Онищенко Геннадий, я б запретил героев тут.
Вопрос «Что дальше будет с Надей?» решит не следствие, не суд, но конъюнктура в Украине и порошенковская месть. Мы Украину укорили, но все же там надежда есть, и хоть сатрапы очень грубы, желая нашим подражать, — то, если мы разжали зубы, там тоже могут их разжать. Контраст, конечно, будет режущ — сперва боец, потом беглец, — придется ей искать убежищ внутри России, наконец. Вот так и будет бегать Надя, нигде не ладя очага, — поскольку, на чины не глядя, всегда найдет себе врага, — и повторять, припоминая тюремный кров над головой, что пища в Киеве дурная, зато в России злей конвой. Когда же мы сольемся, братцы, в кромешном равенстве-родстве, и выйдет срок объединяться вам, киевлянам, и Москве, и мы, назло вождям и бандам, как это здесь заведено, опять подпишем меморандум о том, что мы теперь одно, — сольем Великость, Малость, Белость в одну славянскую струю, — она не будет больше бегать.
А снова сядет. Зуб даю.
