Я помню, как впервые увидел майора Измайлова. Он стоял в редакционном буфете у стойки, на которую хозяйка буфета Сталина ставила заказанные журналистами тарелки с котлетами и салаты, невысокий, полный, с круглым лицом и лысой головой. В руке у него был допотопный, несообразный, огромный черный мобильник, и он спокойно, и даже чуть улыбаясь, говорил по нему с каким-то страшным человеком с чеченским именем, который должен был связать майора с другим не менее страшным человеком с чеченским именем, и было понятно, что речь идет о наших пленных. Так деловито и даже не без симпатии к собеседнику говорил майор, что как-то исчезала и забывалась в этот момент вся опасность того, что он делал, и весь ужас тех мест, куда он собирался направиться для встречи с посредниками. Гремели голоса и тарелки, за столиками сидели оживленные журналисты, и ели суп, и обсуждали политику, футбол, театр и все такое прочее из нашей московской жизни, и тут же майор Измайлов по своему допотопному телефону договаривался о том, как он полетит в ад и освободит несчастных ребят, сидящих в зиндане.

В майоре Измайлове не было и нет ничего внешне героического, и его двум маленьким детям, мальчику и девочке, это было обидно. Наверное, им хотелось, чтобы папа выглядел героем. Однажды они рассказали мне, что в детском саду были соревнования для родителей, и их папа не смог быстро пролезть в обруч, как это сделали другие, более молодые папы. Когда они рассказывали мне об этом, майор был рядом и смущен. «А вы знаете, что ваш папа был на войне?» — спросил я детей. «Был на войне, но не боялся. Там было очень страшно, многие боялись туда ехать, а он ездил и спасал людей. Ваш папа — герой», — сказал я им, и они примолкли и слушали. Не уверен, что майор рассказывал детям о том, где был и что делал в Чечне. «Спасибо, Алексей», — сказал он мне.

Когда я только пришел в газету и был ведущим редактором номера, я однажды сказал Вячеславу Яковлевичу: «Вы мой любимый автор!» Такой чистой искренности и естественной простоты я ни у кого не встречал. Это было у майора не только в газетных текстах, но и в устных рассказах. Я несколько раз просил его рассказать мне свою жизнь: как он, мягкий, добрый, совсем не воинственный человек попал в армию и стал офицером, и где служил, и как из военкомата отправился в Чечню, и как попал на Ноев ковчег под названием «Новая газета»… От слов про любимого автора я не отрекаюсь. Я и сейчас так думаю, Яковлевич.

Георгия Рожнова многие привычно панибратски звали Жора, хотя он был старше тех, кто так обращался к нему. Но такое отсутствие видимого уважения его совсем не смущало. Жора был высокий, худой, даже тощий человек с морщинистым, длинным и добрым лицом, обитавший по преимуществу в редакционном коридоре. Он (не только он) воспринимал этот коридор как бульвар, по которому прогуливался медленно, толкуя собеседникам о преступном мире, разоблачениях, политиках, офшорах и других подобных вещах, в которых он был большой знаток и глубокий дока. Я тоже неспешно гулял с ним так по бульвару и узнавал от него много интересного. Он был знаменитый журналист-расследователь эпохи гласности, когда его расследованиями в «Огоньке» зачитывалась страна. По его не добродушному, а воистину доброму лицу никто бы не догадался, что Жора в своей прежней, дожурналистской, жизни был подполковником МВД и начальником исправительного заведения в Магадане. А ребенком трех лет был в блокадном Ленинграде.

Из «Огонька» его выгнали в одночасье, — эту историю я не хочу рассказывать тут, — и он нашел приют в «Новой газете». Я и сейчас, когда пишу это, слышу его медленный, спокойный, глуховатый голос и вижу склоненное ко мне темное морщинистое лицо. Он рассказывает мне о молодом враче-кардиологе и об операции, которая ему предстоит. Жора умер в 2009 году. Сердце.

В крошечной комнатке, приютившись со столом и компьютером между двумя дверями, сидел в редакции геолог Игорь Бедеров, пришедший в «Новую газету» с улицы и легко принятый главным редактором на борт ковчега.

Потом Муратова упрекали в том, что у редакции раздутый штат и в задних и боковых комнатах прячутся и тихо живут когда-то взятые им на работу люди, не оправдавшие или не вполне оправдавшие его надежд, и Дмитрий Андреевич горестно признавал свои кадровые ошибки, но ничего не мог поделать со своим всеобъемлющим человеколюбием. Ной ведь тоже не отказывал ни слону, ни ежу, у него в ковчеге каждой твари было по паре, да и как откажешь, если бескрайнее море вокруг, и даже вершины гор под водой, и живой душе негде спастись? Но вернемся к Игорю Бедерову.

Геолог Бедеров никогда раньше не занимался журналистикой. У него не была набита рука, в нем не было легкости записного писаки, который шутя делает восемь тысяч знаков за час и идет гулять. Игорь сидел в своем чуланчике за компьютером часами и днями, от клавиатуры шел пар и дым. Он делал тексты так, что вкладывал в них не только душу, но и силу своего грузного тела, работал над текстами так, как в экспедициях работал лопатой и буром. Он добывал текст. Потом со смущенной улыбкой приносил мне распечатанные на принтере странички, чтобы я прочитал.

Уехать в командировку в какую-нибудь северную дичь и глушь и ночевать там в общежитии было для Игоря наслаждением. Он ушел из газеты, потому что вдруг — или не вдруг — решил, что хватит с него тесного чуланчика и работы, которую он ощутил не своей. Я думаю, он не был уверен, что создан журналистом. А в том, что создан геологом, был уверен. Наклевывалась геологическая партия в Африку — я не помню точно, должна она была искать нефть или алмазы. И он туда был принят. А что было с Игорем дальше — это другая история.

Однажды на новогоднем празднике «Новой газеты», которые уже много лет проходят в баре по соседству с редакцией, редактор сайта Сергей Асриянц подошел к музыкантам и взял микрофон. Музыканты были как музыканты — играли программу на корпоративе. Но тут они по просьбе Сергея начали битловскую Come Together, и вся предсказуемая реальность сдвинулась на градус в сторону жара и драйва. Большой, обросший черной бородой Асриянц прогонял воздух через свои мощные легкие так, что он вылетал обратно раскаленным. Это было не просто любительское пение подгулявшего гостя, это был подлинный блюз-рок, в котором бурлила темная вода Миссисипи и пузырились цветные видения Тимоти Лири.

Так я узнал, что редактор нашего сайта на самом деле блюзмен. Это было в нем главное, а все остальное — дань жизни, которая требует жертвоприношений в виде нашего времени и труда. Я потом много слушал его музыку — у него была своя группа Mets — и каждый раз в звуке были горечь и страсть, которые и делают блюз. Это была горечь его странствий, потому что он был армянин из Ташкента, работавший там в молодежной газете, и жизнь занесла его из блаженных теплых краев в холодную не только погодой, но и отношениями Москву, где он нашел пристанище в газете и на ковчеге. Он передвигался по улицам на старой японской машине, навигатор которой по-прежнему думал, что он на Хоккайдо. И эта праворульная «японка», напичканная электроникой и чуть поехавшая мозгом, была частью его блюза.

Я и сам спрашиваю себя, при чем здесь это. Ведь блюз Асриянца не имеет никакого отношения к тому, что сухо и деловито принято считать газетой: к текстам, фотоподбору, верстке, планеркам, планам, распространению, логистике и т. д. и т. п. Но я думаю, что некоторые вещи, созданные по нашему бедному помышлению, иногда существуют для чего-то большего и не нами придуманного. Сиюминутный текст, созданный на злобу дня, остается в истории.

И этот странный плавучий дом, шатаясь и кренясь, попадая в штормы и десятки раз чуть не уйдя ко дну, все-таки плывет.

Сначала, когда я только пришел в «Новую газету» (это было почти двадцать лет назад), я удивлялся и волновался, когда зарплата переставала поступать на карточку. Обстоятельства были разные, причина одна: на газету постоянно наезжали, ее пытались удушить, перекрыть ей кислород, пристукнуть по голове, лишить финансирования. Но это случалось столько раз, что со временем я перестал волноваться и просто с любопытством следил за убыванием денег на счету. Однажды цифра на счету уменьшилась практически до нуля. Видимо, какой-то гад душил газету особенно сильно. Но потом вдруг пальцы на глотке расцеплялись, следовал вдох и зарплата. Со временем, после пары десятков таких сеансов удушения я понял, что газета, может быть, и бедная, и непонятно, в чем душа держится и как вообще существует, но при всем этом — живучая.

Так она создана, чтобы и самой всегда падать на четыре лапы, и помогать котятам, которые периодически находят приют в редакции и раздаются читателям.

С Толей Степовым мы играли в шахматы, сидя в уже опустевшей вечерней редакции. Я помню заваленный рукописями стол руководителя корсети «Новой газеты», шахматную доску и гладкие деревянные фигуры на фетровой подложке… Тексты Степового я читал во время перестройки, он был человеком знаменитых «Известий» Голембиовского — тогда я не мог представить, что буду сидеть в вечерней редакции напротив председателя гильдии парламентских журналистов и смотреть, как он размышляет над моими ловушками в ферзевом гамбите. Но с «Известиями» стали происходить неприятные дела, которые в конце концов довели знаменитую газету до постыдного состояния желтого листка. Толя Степовой ушел оттуда и, как многие, взошел на ковчег «Новой газеты».

Возможно, он понимал, что лучшее как автор уже сделал в своей жизни в те потрясающие и ошеломляющие годы первой свободы. К себе как автору он относился не без мягкой иронии и рассказывал, что его и Нугзара Микеладзе перевели на тренерскую работу. То есть раньше они писали сами, а теперь стали тренерами других. Однажды он сказал мне: «Знаешь, я уже в том возрасте, когда могу сказать себе: Если можешь не писать — не пиши!» И хотя он говорил это с улыбкой, в этом было глубокое и серьезное отношение к делу и к жизни: отсутствие тщеславия, знание цены многочисленным словам, которые мы производим, а еще спокойное достоинство и принадлежность к тому уходящему или уже ушедшему племени людей, которые были и жили в классической советской журналистике.

Однажды, когда в очередной раз не стало денег, мы со Степовым решили на собственных машинах затеять «Такси Новая газета». У него был старый «Форд», у меня не новый Kia Sportage. Идея была в том, что люди будут вызывать не просто машину, а машину с известным журналистом. Можно заказать шофера Степового, шофера Поликовского, шофера Ярошевского… Так читатели получат возможность по пути задать автору вопросы и поговорить с ним о жизни и о газете. Звездой нашего таксопарка должен был стать Юрий Михайлович Рост на своем крутом черном джипе, украшенном по борту красной надписью «Михалыч», но проект не осуществился, потому что зарплату снова начали платить.

В другой раз на газету набросился православный банкир. Грозила конфискация имущества. Ждали приставов. Последним актом героического сопротивление было то, что главный редактор собственноручно клеил на древние редакционные компьютеры самопальную цветную наклейку «Это вещь «Новой газеты».

Каждый раз, проходя редакционным коридором, я всегда осторожно заглядываю в приоткрытую дверь комнаты художника Петра Саруханова. Дни бывали всякие, в том числе холодные, осенние, зимние, печальные, даже мрачные, но из приоткрытой двери всегда тянуло необычным цветным теплом. Это потому, что на белых стенах там висят картины. Много картин. Комната редакционного художника, дававшего в номер рисунки, на самом деле всегда была алхимической мастерской, где наш неказистый мир, состоящий из заборов и стен, из шапок и папок, из луж и ям, переплавлялся в чудо. В кривых зеленых бутылках на картинах Саруханова — неправильность живой жизни. Бугристые лимоны так выпуклы, что, кажется, сейчас они скатятся с холста и упадут на пол. Мне всегда хотелось вбежать и подставить руку под скатывающиеся с картин лимоны…

Это тихое, беззвучное сияние цвета и тепла, текущего в коридор через приоткрытую дверь и расходящегося по редакции, всегда было частью жизни на ковчеге. Так же, как хоккейные клюшки в кабинете Муратова, куда я старался заходить пореже, потому что чувствовал себя виноватым в том, что своим явлением еще на маленький градус увеличиваю нагрузку на мозги Дмитрия Андреевича, которые, по моему понятию, давно уже должны были закипеть от того коммуникационного безумия, в котором он жил. Если я заходил к Диме, то обязательно случались две вещи: во-первых, звонил мобильный телефон с разговором первоочередной важности, а во-вторых, дверь в кабинет отворялась, и в ней появлялся кто-то из редакции с выражением серьезности, скромности и скорби на лице, что означало, что у человека к Муратову срочное и наиважнейшее дело. Но все-таки поговорить о клюшках мы успевали. Муратов собирал клюшки годами, в его коллекции клюшки Крутова, Макарова, Капустина, Третьяка, Якушева и еще многих звезд нашего хоккея, и с каждой из них связана история о том, как он ее получил. Так что вместо того, чтобы чинно сидеть за столом, мы брали в руки клюшки, и я постукивал крюком по полу, готовясь к вбрасыванию, и делал движения, как будто бросаю, а главный редактор внимательно смотрел на меня и комментировал хват и бросок.

Шайбу он мне не давал, а припасал для себя. Однажды я увидел черные ссадины на двери кабинета Сергея Михалыча Соколова, и Муратов пояснил мне: «Это я бросал ему в дверь, чтобы он быстрей сдавал номер!»

Так — в бросании шайбы мощным кистевым броском в дверь Соколова, в зычных криках Михалыча «Плааанерка!», ровно в одиннадцать утра разносившихся по коридору и комнатам, в веянии огромного черного флага с черепом и костями, висевшего на стене в отделе спорта над головой Руслана Дубова, во вкусе коньяка, плоскую бутылку которого извлекал из тайного хранилища Виталий Ярошевский, чтобы дать мне хлебнуть и рассказать анекдот, в прекрасных явлениях Лёни Никитинского, проходившего редакционным бульваром в сиянии рыжей бороды, под звон кольца в ухе и с трубкой в руке — жил и плыл ковчег.