Пришло пасхальное веселие, пора восторгов безраздельных, — однако после Воскресения всегда приходит понедельник: пора трезвения, старания, сменив воскресную свободу. Он неизбежен. Он заранее. Он начинается в субботу. С утра все снова подморожено, как полагается в апреле; все разговелись, как положено, хотя особо не говели. Блеснул рассвет, проспался пьяница, привычен мир, пригашен пафос; в Синедрион, как прежде, тянется первосвященник Каиафа-с; весь мир под сенью неба серого, но в небо прекратился допуск. Фома как будто бы уверовал, но убедителен и Докинз… На биржу тянутся извозчики — точней, трудяги фирмы Uber; идут суды, строчат доносчики… как будто он воскрес — и умер. И мир — подкидышем без отчества — остался с прежними грехами, как будто Крестный ход закончился, прошли, кадилом помахали — и все вдоль прежнего сценария: тоска и склока без просвета, несутся тщетные стенания, выходит «Новая газета», начальству и его подельникам кадит трибун с оскалом дога… Все, как всегда, по понедельникам. До воскресенья очень долго. Для хамоватого бездельника смешны любые потрясенья. Мы доживем до понедельника — и позабудем воскресенье.
Толстой всегда искал спасения от продолжателей идейных; боюсь, что после «Воскресения» он написал бы «Понедельник». Нехлюдов со своею жертвою, с его любовью неземною отвергнут был природой женскою: мол, ты спастись желаешь мною. В итоге от Катюши Масловой, излеченный от ностальгии, вернулся он бы к жизни массовой — такой, какой живут другие; я ничего не вижу подлого в подобной жизни, в общей луже — бывает жизнь и после подвига, не оцененного к тому же… Но жаль, что после Воскресения, его сияния и пыла, — все то же серое, весеннее, обычное, какое было; что вся страна — щетина ельника, поля, озера, дождь, запретка, — живет в режиме понедельника, а воскресенье очень редко.
Прошло веселие пасхальное. Настала сумрачная вялость, лицо наскальное, оскальное вокруг опять нарисовалось. Господь — не враг жизнеприятия. Его терпение не треснет. И можно снова распинать его, пока он снова не воскреснет.
