С Гагариным уже не могло произойти такого казуса, как с Колумбом: плыл в Индию, а открыл Америку.

12 апреля 1991 г. Пятница. Маки Байконура.

Прошёл тридцатый, сотый год пройдёт – Он молодым останется навечно, Тот оглушительный и быстротечный, Как вешний гром, гагаринский полёт.

Антенны, что звезду его вели, Уже давно остались днём вчерашним. И маки Байконура отцвели В тридцатый раз. И обнажились пашни

У места приземления его В тридцатый раз. И рок неумолимый Уже сменил героев и богов. Но, памятью народною хранимы,

Нетленны тот сверкающий апрель И тот алмазный росчерк над планетой, И та весна, исполненная света, И родниками ставшая метель.

12 апреля 1996 г. Пятница. Как мы его встречали.

Когда стартовал Гагарин, жил я на Волге, работал после МГУ в «Ульяновской правде», и родина Ленина входила в зону предполагаемой посадки «Востока-1». Сразу после сообщения ТАСС мы оседлали редакционный УАЗ-69 и пошли колесить по городу и его окрестностям. У нас тогда уже стало традицией: при очередном космическом событии (а они шли одно за другим) объезжать на машине улицы, заводы, школы, пригородные колхозы, брать интервью у всех подряд. Для газеты отбиралось наиболее интересное и, естественно, цензурно проходимое. А ответы мы получали самые разные, в том числе и непечатные. Честно говоря, «градус энтузиазма» в этих догагаринских интервью был не так высок – люди к космосу быстро попривыкли. Да и не касался он близко их непосредственных жизненных интересов. Помню, когда наша ракета облетела Луну и впервые была сфотографирована её невидимая сторона, один из рабочих автозавода сказал нам: «Летит? Ну и … с ней, пусть летит». Впрочем, дилетантского энтузиазма хватало в поэтических шедеврах, которыми атаковали редакцию местные графоманы. Был среди них, например, и такой: «А ну-ка, а на-ка, на спутнике залаяла собака».

Но, в общем, не только на улицах, но и в редакции мало кто толком знал, что делается там, на космических верфях и орбитах. Был у нас в газете зав. отделом пропаганды Вася Попов. В те времена, поступая на работу, мы давали подписку о неразглашении редакционной тайны. И был тогда в Ульяновске Вадим Конев, очень талантливый человек, последовательно изгонявшийся сперва из партийной газеты (и тут же его брали в молодёжку), затем из молодёжки (и в тот же день был он уже на радио), потом с радио (и тут же его снова брал под своё крыло орган обкома КПСС и облисполкома), затем… Словом, у попа была собака.

Так вот, знакомясь, он представлялся: «Вадим Конев. Неоднократно репрессирован. В последний раз из «Ульяновской правды». За разглашение редакционной тайны: Вася Пóпов – дурак». Васину фамилию я тут поменял. У него ведь, небось, внуки уже выросли. Совершенно, между прочим, не виноватые в том, что в дни моей молодости их дедушка числился по части одной из двух главных бед России.

Сам Вадим был не дурак выпить. За что и был обречён на хождения по замкнутому кругу от редакции к редакции. А вот Вася Попов на самом деле тоже был не дурак… писать передовые. Хотя в них не было ни одной собственной строки (всё списано из «Коммуниста», «Блокнота агитатора», «Правды» и ещё из десятков других центральных и местных идеологически выдержанных изданий), ни одному из редакционных Пинкертонов и Шерлоков Холмсов ни разу не удалось уличить его в плагиате. Терпения «докопаться» до всех его первоисточников ни у кого не хватало.

Когда запустили первый спутник, Вася ходил по редакционным кабинетам и с газированным восторгом провозглашал здравицы в честь «такого замечательного и такого неожиданного достижения советского народа». Я ему сказал, что достижение действительно замечательное, но отнюдь не неожиданное. Когда летом запустили межконтинентальную ракету, стало ясно: дальше – спутник. Неясно только чей: наш или американский. И хорошо, что первыми оказались мы.

Вася с апломбом, менторским тоном произнёс: «Это не ракета». — «А что же тогда? Что его на орбиту вывело?» — «Государственная тайна. Но только не ракета», — ответил он с убеждённостью непробиваемого идиота. Хотя о ракете-носителе, помнится, говорилось и в сообщении ТАСС.

К полёту Гагарина насчёт ракет никто уже не сомневался. Даже Вася Попов. Вечером 12 апреля, сдав репортаж в номер, мы наклеили на бутылку «Столичной» свою этикетку, с ракетой, надписью «Гагаринская», датой и коллективно распили её в нашем отделе культуры и науки.

Потом эта пустая бутылка долго была местной достопримечательностью. Не ведаю, сохранилась она до сих пор или какой-нибудь горький редакционный пьяница постперестроечной эпохи отмыл обе этикетки и сдал историческую бутылку в ближайший пункт приёма стеклотары, и она теперь блуждает по городам и весям новой России со старым же наполнением.

…А на следующий день я уезжал в Переделкино, на первый всероссийский семинар молодых критиков. Когда утром 14-го наш поезд подходил к Москве, одновременно подлетал к ней и самолёт с Гагариным. Об этом вещали вагонные репродукторы.

Вышел из Казанского вокзала. На Комсомольской площади демонстранты – идут встречать космонавта. С вертолёта разбрасывают листовки с его портретом. В лётном шлеме. Таком же, как отцовский, какой я носил до окончания десятого класса. Взгляд серьёзный. Без знаменитой потом улыбки.

Сдал чемодан в камеру хранения. Стал, обходя колонны, быстро продвигаться вперёд. В конце концов с одной из колонн, оказавшейся справа, ближе всего к Мавзолею, прошёл по Красной площади. И увидел Гагарина довольно близко, открыто, ослепительно улыбающегося.

До сих пор не гаснет в живой памяти эта первая улыбка. Потом её растиражируют в миллиардах экземпляров. Но ни один газетный, книжный или альбомный снимок, ни один кинокадр не в силах соперничать с тем, что я вижу, «стоит чуточку прикрыть глаза». Разве что портрет, увиденный, когда впервые проезжал мимо города Гагарина (мимо Гжатска до этого проезжал десятки раз): почти нетронутая белизна натянутого на подрамник полотна, и лишь немногими, скупыми штрихами, словно на недопроявленном фотоснимке, выделено лицо и улыбка на нём. Но и этот портрет отличался от увиденного своими глазами, как прекрасная, мастерски выполненная копия от оригинала. Не хватало того, ушедшего в небытие и в тайники памяти весеннего, не здешней, не нынешней чистоты московского воздуха и растворённой в нём человеческой радости.

В следующий раз на фронтоне вокзала был уже другой портрет. Со всеми, тщательно выписанными регалиями. И – без улыбки. Грустно, конечно. Но даже при такой бюрократической смене «визитной карточки» города никто, никогда уже не сменит его нового имени. Однажды, правда, такая попытка была. На авторитетной научной конференции по топонимике прозвучало предложение вернуть городу имя Гжатск. Но легендарный историк Сигурд Оттович Шмидт, возродивший мировую славу отечественного краеведения и, кстати, сыгравший огромную роль в возвращении многим российским городам их первоначальных, первородных имён, в данном конкретном случае резко возразил: в нашем нынешнем бытии есть такие имена и события, которые неоспоримо вписаны в планетарную историю. И бывший Гжатск теперь уже навсегда, навечно будет городом Гагариным.

Ну а что касается конкретного, живого человека, Юрия Алексеевича Гагарина, потом доводилось видеть его и поближе. И до сих пор в старом моем блокноте хранятся его телефоны. Рабочий: АЕ-5-29-42 (доб. 3-04). Домашний: АЕ-5-33-50. Но это было уже потом…

Место вечного его упокоения – Красная площадь Москвы. А ведь сложись его жизнь по иному, неведомому для всей планеты, но обычному для тысяч и тысяч его земляков сценарию, этим местом мог бы стать и какой-либо полузабытый сельский погост на древней смоленской земле. Но именно эти тысячи и тысячи из поколений в поколения, приходя на землю, пройдя на ней жизнь среди белых берёз и синих рек России и уходя в землю, слагались в народ, сломавший хребет Гитлеру и первым пославший человека в космос.

Свинцовые реки России, Созвездья погостов в ночи И храмов наречья простые, И честное слово свечи,

Что тéплится в день поминальный У отческих звёзд и крестов. И путь неизведанный, дальний До крайних застав и постов

Доходит от сельских погостов И изб почерневших. Странна' Деревни дремучая поступь, Откуда ты родом, страна.

И как её ни корчевали До самых глубин и корней, Но корни опять оживали, И кроны ветвились над ней.

И были легендами были. Такие всходили ростки, Что к звёздам в полёт уходили Смоленские мужики

В истории, в мире впервые … К той вечной загадке ключи — Свинцовые реки России, Погостов созвездья в ночи.

4 апреля 2001 г. Пятница. Каково человеку в скафандре легенд?

Когда приехал к нему домой во второй раз — визировать нашу с ним беседу, он встретил меня в дверях словами:

— А вы динозавр.

— Почему?

— Впервые за последние годы вижу человека, который счёл долгом вежливости показать мне моё интервью до публикации.

Я возразил: в нашей газете это норма. Он скептически улыбнулся.

Его зовут Олег Георгиевич Газенко, и он один из «отцов» нашей космической медицины. Академик РАН. Много лет возглавлял знаменитый Институт медико-биологических проблем.

Несколько дней назад мы с ним встретились и в канун 40-летия гагаринского полёта говорили вот о чём.

Настолько реальный человек — Юрий Гагарин — пребывает под нематериальными, виртуальными, но тем не менее исключительно прочными скафандрами легенд? Сначала — легенд идеологических, теперь — творимых чаще всего по стереотипам «черного пиара». И как важно сегодня, пока еще в здравии знавшие его, работавшие с ним, отделить зерна фактов от плевел вымыслов и домыслов.

— Олег Георгиевич! Каким был Юрий Гагарин, если без идеологического скафандра?

— Самое, может быть, запомнившееся — беседа с ним после полета. Задача моего «интервью» отличалась от тех, что брали у него в это же время журналисты. Мне как врачу нужна была точная картина того, что он видел, делал и чувствовал.

Меня поразило отсутствие чувственных «подсветок» в его рассказе. Было странное ощущение, что там, в космосе, он не испытал никакого эмоционального шока. Что это потом дорисовали за него журналисты. А тут — только четкая, адекватная картина. Только хорошо выполненная профессиональная работа. Таков же гагаринской рукой написанный послеполетный отчет. Я недавно его перечитывал. Подлинный текст, а не тот, что когда-то, откорректированный, давался для печати.

Ну а дальше были легенды. Ведь то, что ему пришлось говорить до и после полета, во многом предписывалось и прописывалось заранее. Я думаю, жизнь ставила первых космонавтов в непростую ситуацию. Мы, ученые, требовали от них правды и только правды. А идеологи — следования легенде.

— В песне поется: «Знаете, каким он парнем был?» Ну а на самом деле — каким? Мне лично наиболее адекватными кажутся строки из «Космонавта № 1» Ярослава Голованова: «Я встречался с ним несколько лет, наблюдал его в разных ситуациях — и считаю, что главным его достоинством был ум. Именно ум, а не образованность — эти понятия часто путают… Если хотите, Гагарин был, что называется, «себе на уме»… Другое дело, что он никогда не делал чего-либо, что могло принести какой-нибудь вред другим, поставить человека не то что под удар, а просто в невыгодное положение».

— «Себе на уме» — о нем очень точно. Обычно в эти слова вкладывают какой-то отрицательный смысл. Но бывают добрые, хорошие люди себе на уме. Гагарин — из таких. Внешне это противоречит всеобщему представлению о максимальной открытости, откровенности Юрия Алексеевича. Но это так. Иначе бы он не стал неформальным лидером в первом отряде космонавтов, где никто из них официальным командиром не был.

— До того момента, когда был сделан окончательный выбор, кого выделяли для себя вы лично?

— Юрия Гагарина, Германа Титова, Григория Нелюбова. Но, честно говоря, тут мое мнение мало чем отличалось от всеобщего. Эти трое объективно выделялись на фоне других, где, между прочим, каждый — личность, каждый по-своему ярок. И это удивительно, если учесть, что это был финал многоступенчатого отбора по очень строгим, но довольно стандартным критериям.

— Отбор или выбор? Насколько я знаю, сначала спорили, кого готовить для первых полетов — инженеров или летчиков.

— Было такое. Но первыми написали «заявления в космонавты» врачи. Евгений Шепелев, Абрам Генин, Александр Серяпин и другие медики подали такие заявления еще до первого спутника. Им отказали. А позже, когда прорисовалась реальная перспектива полета человека в космос, решение склонилось в сторону военных летчиков. Американцы независимо от нас пришли к тому же. Но была разница. В США сделали упор на тест-пилотов (летчиков-испытателей), хотя и достаточно молодых. У нас — на молодых летчиков-истребителей.

Сначала, в конце 1959 года, были изучены личные дела и медицинские карты примерно трех тысяч человек. Самих людей пока не трогали. Из них выбрали 230 человек. Привезли в Москву, в Центральный авиационный госпиталь в Сокольниках, пропустили через углубленное медицинское освидетельствование. Предложили стать испытателями новой авиационной техники. Половина от «кота в мешке» отказалась.

Последующий отбор касался уже не столько здоровья, сколько толерантности, устойчивости психики, скрытых возможностей организма противостоять неблагоприятным факторам, экстремальным ситуациям.
В результате осталась группа в 20 человек, с которой мы проводили занятия в двухэтажном домике напротив Петровского парка (домик до сих пор сохранился — хорошо бы повесить мемориальную доску, а то снесут к чёртовой матери и построят какой-нибудь небоскреб).

Из этой группы затем выделили первую шестерку: Варламов, Гагарин, Карташов, Николаев, Попович, Титов. В ней — по неумолимым медицинским причинам — произошли замены: вместо Варламова и Карташова — Быковский и Нелюбов.

Комиссия, принимавшая экзамены у шестерых кандидатов, 18 января 1961 года предложила такую очередность их полетов в космос: Гагарин, Титов, Нелюбов, Николаев, Быковский, Попович. Но почти до самого полета это были всего лишь предложения. И только 8 апреля 1961 года Госкомиссия утвердила кандидатуры Гагарина и его дублера Титова. Двоих из трех тысяч.

А потом Нелюбов не полетел даже третьим. Правда, срыв, перечеркнувший его судьбу (стычка с патрулем после вечеринки), произошел гораздо позже — 27 марта 1963 года. Против отчисления Нелюбова из отряда были Гагарин и Титов. Да и Каманин, которого нынче называют инициатором отчисления, по его словам, был за «попытку последний раз поверить». Но главком был неумолим.

— Академик Раушенбах симпатизировал Нелюбову, однако говорил, что Гагарин никогда не заискивал и не нахальничал, обладал врожденным чувством такта. Другими словами, он никогда не пошел бы к цели «по трупам». Но ведь каждый из них очень хотел стать первым. Нет ли тут противоречия?

— Нет. Это правда. И не только о Гагарине. Это были славные ребята, и никто из них не пошел бы «по трупам», хотя ставка была непомерно высока — мировая слава. Больше всего честолюбивое начало проступало в Нелюбове. Герман как натура гуманитарная, художественная, эмоциональная тоже не скрывал, что стремится стать первым. Юрий — опять же себе на уме — умел это не показывать: надо, мол, — слетаю и все сделаю, как учили. Но поперек дороги другому никто из них не встал бы. И не вставал.

— «Московский комсомолец», ссылаясь на Алексея Леонова, пишет, что Гагарин и Титов раньше были друзьями, но после первого полета их нельзя было даже назвать хорошими знакомыми; у них вообще никаких отношений не было…

— Ну, знаете, сколько людей — столько мнений и столько отношений. Юрий и Герман действительно очень разные люди. И Титов действительно переживал, когда не его выбрали. Но я очень хорошо и долго, до самой его смерти, знал Германа. И никогда, ни при каких обстоятельствах, ни разу он не бросил тени на Гагарина. Он-то хорошо знал, что не они трое выбирали. Насколько мне помнится, Каманин больше склонялся к Титову, Королев — к Гагарину, Раушенбах — действительно, к Нелюбову. Но в конечном счете все решало руководство по консультациям со Старой площадью. Хотя выбор был не по жребию, не по случаю, но, мне кажется, случай здесь сыграл свою роль. Ну, например, имя Герман…

— Но это же смешно!

— Смешно-то смешно, но поди объясни нашим генералам, что это свой, пушкинский, а не немецкий Герман! Именам тогда значение придавали.

Вот действительно смешно, что на самом высоком государственном уровне переименовывали собачек, летавших в космос. Мы их брали в вивариях, куда их отлавливали с улицы, — обыкновенных дворняжек. Дворняги, оказывается, наиболее смышлены по сравнению с благородными породами. И толерантность, и «интеллектуальный» уровень у них выше — ну жизнь заставляет. Мною любимая беленькая Жулька, симпатичная, но жуликоватая, совершила три космических полета. И все под разными именами — от Пушинки до Снежинки.

Вернемся к Гагарину и Титову. При всем их различии в их судьбах было нечто общее. Вот вы говорили об идеологическом скафандре. Но куда более тяготил их другой «скафандр»: их берегли как национальное и мировое достояние и фактически не давали летать. А они были летчики по душе, по предназначению своему в жизни.

Вспоминаю, как, слушая послеполетный отчет Гагарина, требуя от него точного рассказа и показа, я улыбнулся, наблюдая его жестикуляцию. Больно уж напоминала она сцены из фильмов о войне, где летчики руками имитируют картину воздушного боя. В Юрии все еще жил военный летчик-истребитель.

— Говорят, Гагарина берегли для лунного полета…

— Это говорят. В работах по лунному проекту участвовали Леонов, Титов, некоторые другие. Но до официального отбора и утверждения основного и дублирующего экипажей дело не дошло. С медико-биологической стороны полет был обеспечен. Мы ведь всегда работаем на опережение. Проведен целый цикл уникальных, очень сложных опытов. Была барокамера для лунного корабля. Лунный стенд для отработки посадки, движения по Луне… Но работы свернули, когда неудачными оказались четыре подряд старта лунной ракеты Н-1 и стало ясно, что мы проигрываем сроки американцам.

— Готовиться к космическому полету человека мы стали в 1959 году?

— Гораздо раньше. За десять лет до гагаринского старта на космодроме Капустин Яр уже велись медико-биологические исследования.

— Вы в них участвовали с самого начала?

— Нет, с 1955 года. А тогда я еще был на войне. На корейской войне.

— Каким, с высоты четырех десятилетий, когда в космосе уже побывали около 500 человек и там поставлено немало впечатляющих медико-биологических экспериментов, видится вам научное значение того одновиткового, краткосрочного полета?

— Главное: Гагарин своей личностью, поведением, характером, тем, как он встретился с издавна манящим и в то же время пугающим людей космосом, в одночасье перечеркнул те опасения, которыми были полны даже специальные медицинские издания, — о том, что невесомость несовместима с сердечно-сосудистой системой живого организма, что перегрузки раздавят космонавта и т. п. До этого космический полет представлялся чем-то жертвенным.

Правда, в отличие от Колумба, с которым его часто сравнивают, Гагарин не шел в полную неизвестность. Ибо учеными, конструкторами, инженерами была гарантирована безопасность его полета. Конечно, не стопроцентная. Но, во всяком случае, с ним уже не могло произойти такого казуса, как с Колумбом: плыл в Индию, а открыл Америку.

Прощаясь, он, между прочим, снова сказал:

— Нет, вы всё-таки динозавр. Впрочем, и я тоже. Никак не привыкну, что теперь всё можно. В том числе и печатать интервью с человеком без его визы.

12 апреля 2011 г. Вторник. Дипломный проект «ЮГ».

У космического челнока с самолётной посадкой при возвращении на Землю (коллективный дипломный проект в Академии имени Жуковского, «главным конструктором» которого его определили) было второе, неофициальное название — «ЮГ», Юрий Гагарин. После гибели первого космонавта он стал одноимённым красавцем НИС, научно-исследовательским судном. Ну а кем в реальности стал бы этот человек, не уйди он от нас, только-только переступив 33-летний рубеж, возраст Христа?

Этим вопросом нынче, накануне полувекового юбилея первого полёта человека в космическое пространство, озаботился на страницах «Новой» писатель и публицист Александр Генис: «Что Гагарин мог сделать со своей славой, если бы не ранняя смерть?».

Годы назад, но уже в постперестроечные времена, этот же вопрос возник в нашем разговоре с Ярославом Головановым. И он, близко знавший подлинного Гагарина, а не в скафандре легенд, ответил иначе. Символы символами, но живой Юрий Гагарин таил в себе столько самоценных потенций, что в перспективе, освободившись наконец от возложенной на него миссии быть, как теперь бы сказали, «брендом» достижений первой в мире страны социализма, он мог бы осуществиться как яркая личность в одном из видов человеческой деятельности, который выбрал бы сам. Правда, при этом назывались не «декоративные» («депутат», «вождь», «президент»), а вполне конкретные профессии.

Есть и ещё один ответ на поставленный Александром Генисом вопрос. Может быть, наиболее приближённый к реалиям тогдашней нашей жизни…

12 апреля 2018 г. Четверг. И ещё о космических собачках дворянской породы – две последние строки.

Как обопсивела Москва! Гуляют дамы с пуделями, И мопсы нюхают салями, А фоксы слушают слова

О лисьих норах, шевеля Своими умными хвостами. Овчарки ходят табунами, Чужих кусая опосля.

Порода в моде. Ход ей дан. Но всё же истинно свободны, Кто бесподобно беспородны. Я – за сословие дворян.

Оно неблагородно лает? Но в космос-то оно летает!

Эти стихи я подарил Кате Гликман в качестве спасибо за её прекрасный материал у нас в «Новой» о тех самых космических дворняжках, которых упоминал в нашей беседе академик Газенко.

Написаны сии вирши были давным-давно и поначалу совсем не по космическому поводу. Касались они лихорадочного примазывания (с фамильными древами и гербами) наших поднятых путём возгонки «из грязи в князи» нуворишей к древним дворянским, графским, княжеским родам. Подлинные потомки этих родов вели себя куда скромнее и благороднее.

Правда, и среди них попадались уникумы. В газете «Псковская правда — Вече» прочёл я, например, в те дни о фантасмагорическом заседании Московского арбитражного суда, на котором «представитель фонда «Княжеский» заявил, что руководитель фонда Валерий Кубарев является потомком Рюриковичей. Титул Великого князя подтверждается патентом, выданным Императорским домом Рюриковичей при испанской короне. Следовательно, фонд «Княжеский» имеет право бессрочного пользования Московским Кремлём».

Аппетиты рюриковичей Московским Кремлём не ограничивались: «Всего в перечень имущества, на которое они претендуют, входят 89 объектов на территрии России, Украины и Польши. Среди них 11 каменно-деревянных и 41 деревянный кремль, 18 ям и крепостей. А также каменные кремли: Тульский, Тобольский, Ростовский, Нижегородский, Вологодский, Астраханский. А ещё Псковский, Порховский, Изборский и Гдовский…».

Но вернусь к собачкам (всё-таки их год у нас нынче на дворе). До встречи с Олегом Георгиевичем Газенко полагал, что они какие-то особенные. Что проходят отбор и подготовку к полётам не менее жёсткие, чем у людей. Но именно от него впервые узнал, что это обыкновенные московские дворняги, никакой особой дрессировке перед полётами не подвергающиеся. Тогда-то я и добавил в стихи две последние, «космические» строчки.