Первая послевоенная зима, советский лагерь. Из дневника военнопленного Исаму Ёсида:
«В полночь, когда шел мелкий снег с сибирским ветром и температура была экстремально холодной — 60 градусов ниже нуля, я видел души умерших людей, летевшие по небу в сторону Японии. Я увидел множество обветренных черепов, покрытых снегом, рассеянных повсюду. Я сел и стал молиться».
Этот номер газеты — наведение фокуса на те летевшие по небу тени. Три минуты тишины в эфире — чтобы услышать потусторонние голоса пленных. Рядовых и лейтенантов всех народов, что были сведены в битвах Второй мировой.
Конечно, не с японцев бы начинать. Они в мемуарах о плене сходятся: жизнь победителей была намного тяжелее, чем побежденных. Они слышали крики детей в соседних с лагерями голодных совхозах: «Когда вырасту, стану пленным». А их родители одевались в костюмы, что забрали в Маньчжурии, на подкладе — имена японцев, женщины перешивали кимоно в платья.
Конечно, начать бы с дневника русского солдата, оказавшегося в плену. Так получилось, что их были миллионы — бойцов РККА в немецком плену. И — вопреки всем правилам войны, гласным и негласным — беспощадность и бесчеловечность к ним гитлеровцев сравнима только с их усилиями в «окончательном решении еврейского вопроса». Немецкие солдаты не видели в них равных себе воинов, но и для Отечества они были предателями: приказом ставки Верховного главнокомандования от 16.08.1941 сдающихся в плен приравняли к изменникам Родины, предписав самих их уничтожать, а семьи лишать государственного пособия и помощи.
Конечно, я начал бы со слов русского солдата, оказавшегося в плену. Но факт состоит в том, что на миллионы страниц воспоминаний немцев, венгров, итальянцев, японцев о плене в СССР наши не оставили почти ничего. Они поныне умирают молча, старики — «шестилетники» (отправленные из фильтрационных лагерей на 6 лет спецпоселений). В народе их еще называют «власовцами» — вне зависимости, состояли они в РОА или нет.
Старики до последнего вздоха даже от близких скрывали и скрывают, что были в плену. Потому что — «позор». Русский солдат, побывавший в плену, бессловесен.
Немыслимость потерь в той войне, равно как и сокрушительность списавшей всё победы, до сих пор и нам не позволяют ответить на многие вопросы. О плене и пленных в том числе. Историка Александрова лишили докторской степени за диссертацию о власовской армии; выступление уренгойского юноши в бундестаге о погибшем в СССР пленном немце вызвало патриотический шквал.
Да, государства, особенно некоторые, подобны навозным мухам и опарышам: любят безрассудно отважных — те быстро гибнут. И не сдаются в плен. И что из этого следует? Завтра вам вырвут все зубы — в государственных или общественных интересах. Или выколют глаза. Или не вам, а вашему сыну. Не согласны? Почему же стоите на том, чтобы другие люди, другие сыновья других людей должны были тогда вовсе отдавать жизни, а не сдаваться в плен? Даже если винтовка была одна на пятерых, и та без патронов? Да, способность героически умереть, а не сдаться врагу — часть профессии военного. Но ХХ век поставил под ружье народы, в России до сих пор призывная армия, и ваш сын все же кажется вам вашим, а не собственностью государства?
Есть ли «страны», «государственные интересы», есть ли вообще весь этот рыбьеглазый внешний мир или есть только люди, голые, зависимые от случайностей, только ты? Ведь мир имеет ценность потому, что ты в нем родился, есть лишь твое дыхание, протаивающее лед на стекле в тамбуре. Вопрос простой и давний: кто мы? Весенний лед под ногами майора или прав был Пьер Безухов в плену — про «мою бессмертную душу»?
Риторическим этот вопрос лишь кажется. Что стало бы с Европой в ХХ веке, если б ее выстраданными гуманистическими ценностями, ее постулатом об абсолютной ценности человеческой жизни руководствовался личный состав РККА? И повел себя, как армии Франции или Дании? И задрал бы руки вверх в безнадежном 41-м, весь, без исключений?
Мир уцелел не европейским гуманизмом — тот в ХХ веке сошел, как снег, мир держится на невесомых вещах, на биологических предрассудках вроде чувства Родины, на всем том, обычно неформулируемом, что как пуповина — вроде и не нужна, но без нее мир не сможет. На ней все подвешено. И если представить невозможное, что победит одно — культура или физиология, индивидуализм или построение повзводно, абсолютизация права нас на нашу жизнь или права государства на нашу смерть — кому такой мир будет нужен? Да и не станет его вовсе. Дело, как всегда, в балансе и многообразии.
Сталинский тоталитаризм и винтики, заточенные под смерть, не одолели бы фашизм — без индивидуального выбора городских мальчиков, поколения лейтенантов, святого в его наивной вере в перспективы советского общества. Как и без миллионов крестьян в солдатских шинелях, все понимавших про Сталина, но сделавших выбор изнутри себя, помимо камланий политруков и заградотрядов за спиной. Был и другой выбор. Или не было вовсе — в белостокском, минском, вяземском, харьковском и прочих котлах — благодаря генералитету, просеянному и забитому накануне войны, а затем пачками стрелявшемуся или сдававшемуся в плен… Никто сегодня не вправе судить никого за тот выбор, каким бы он ни был.
Школьные групповые снимки накануне войны: какие разные лица смотрят на тебя… Одно объединяет — все пока живые. Даже проучившись в одном классе бок о бок десятилетку, даже в одной семье люди по-разному видят мир и слышат, кому-то и слово «Родина» означает попытку манипулировать тобой, обратить в безответную жертву, спастись за твой счет и гвоздики на братской могиле от будущих пионеров. И что? Людей не поменять, менять можно правила, законы, государство, и хорошо бы оно с какого-нибудь понедельника перестало предавать, увидело б в нас «своих» и всегда стояло за нас, спасало и вызволяло, правы мы или нет. Ну, как в семье. Или как в Америке.
Да, об Америке. Может, Родина-мать уменьшит чуть корма всем этим патриотическим шакалам Табаки, чтобы их воинственный вой, навязывающий народу снова страдания и смерть, не закладывал уши? Смысл его понятен: государству российскому, похоже, уже никуда без логики войны, что позволяет отождествлять начальничьи задницы и все то наше невесомое, что у нас связано с Родиной. С логикой, все оправдывающей, сметающей сомнения и оставляющей только одну правоту — ее.
Впускать в жизнь риторику и этику военного времени ответственные нации не должны. И уж тем более Россия с ее непроработанным опытом прошлой войны.
Впрочем, кто мы такие, чтобы подсказывать Родине-матери? Долг и выход в одном — пытаться осмысливать опыт Второй мировой. Как можно быстрей и старательней. Слушать и слышать даже тех, кто не мог говорить.
Три минуты тишины, заведенные морским братством, позволяли расслышать сигнал бедствия.
