Юрий Дудь человек отважный. Во времена, казалось, полной исчерпанности привычных телевизионных форм он решил заняться в Сети классическим интервью. Быстро став первой звездой YouTube, ринулся дальше. Теперь Дудь позволяет себе роскошь личного высказывания о тех людях позднесоветской античности, которые сформировали его взгляды. Он идет на сознательный риск со своими документальными одами Алексею Балабанову, Сергею Бодрову, Сергею Супоневу — оды нынче вне рейтинга. Параллельно Ю.Д. занимается археологическими раскопками в сфере ТВ. «Раскопкам» уже подверглись Мартиросян, Слепаков, Цекало, Парфенов, Познер, Невзоров. Любое высказывание о себе — род самооправдания. Но то, как редактируют свои жизни люди ТВ, составляет отдельный предмет исследования.
Еще до выхода интервью Дудя с Доренко Сергей Леонидович возмущался собеседником, называя его «дедом Пропердыкиным из колхоза имени ХХII партсъезда».
Конфликт мотивов понятен: Доренко усиленно стирает ластиком из памяти то прошлое, которое важно понять Дудю. Тут, впрочем, ничего удивительного нет. Пространство нашего сюжета — в другом. Суть образа сегодняшнего Доренко — страх. В этом обрюзгшем, небрежно одетом человеке нелегко узнать главного героя двух войн новейшей российской истории — кавказской (реальной) и московской (информационной). От бывшего харизматика только и осталось, что цинизм, возведенный в художественный прием. Впрочем, все это было предсказуемо, кроме одного — страха.
Говорить с Доренко трудно. Он был и остается не столько аналитиком, сколько человеком искусства. Хлопочет лицом, жонглирует словами, смыслами, голосом, интонацией. Его и судить следует по системе Станиславского «верю — не верю». Дудь из тех, кто не верит. Ему гость интересен прежде всего в качестве телеведущего, который «сделал Путина президентом». И тут почти физически ощущается, как в студию вползает страх. Доренко пучит глаза, мечется между казарменной брутальностью и спасительной стилистикой «взгляд и нечто». Может много, охотно, страстно говорить о деньгах. Может панибратски, как филолог филолога, упомянуть «Игорька Сечина». Может даже идти против течения, раздавая бурные похвалы своему другу и начальнику Березовскому. Но как только слышит главное имя, тотчас испуганно замирает.
Дудь не сдается, наступает. Он снайперски определил суть образа собеседника, что нечасто случается даже с лучшими интервьюерами. Доренко обороняется, начинает что-то лопотать о том, что не хочет идти против народа. Дудь парирует: это самое красивое оправдание своего страха и боязни потерять квартиру в Доме на набережной. Об этой квартире Сергей Леонидович повествует с особой нежностью, хотел, мол, купить чужое прошлое. Сейчас он хочет забыть, переписать, купить и свое прошлое тоже.
Вдруг в какие-то моменты разговора С.Д. начинает понимать — молчание в ответ на натиск интервьюера может восприниматься как осуждение. Петр Первый когда еще учил подданных: лучше доношением ошибиться, нежели молчанием. Доренко начинает ошибаться «доношением». Вспоминает, как на сломе веков напрямую, огибая Эрнста, ходил к главе государства. Мгновенно вскипает обида: «завалил одного президента, поставил другого», а его выгнали со двора, как паршивого пса. Пугается собственной смелости. Опять замолкает, пытается намекнуть, что он и сейчас с первым лицом встречается, тот даже советовал ему похудеть…
Доренко гордо называет себя «первохулителем». Грустное зрелище. Теперь первохулитель выглядит сломленным человеком.
Чего он так боится? Если прежде, когда бунтовал, не посадили, так и сейчас не посадят — пришли иные времена, взошли иные имена. Отнимут радиостанцию? Тоже не страшно, пенсия на носу.
Природа страха — явление загадочное, в наших широтах оно загадочно вдвойне. Время, опарой поднявшееся на страхе сто лет назад, все длится и длится. В эти августовские дни особенно ощущается данность: ГКЧП победил, как ясно из телевизора и общего контекста, а в Праге 50 лет назад советское руководство все сделало правильно. Страна будто упала в щель между авторитарной моделью государства и новым псевдолиберальным миропорядком. Вроде бы многое по-другому и многое можно, но в реальности все по-прежнему и ничего нельзя. Оттого так неуютно чувствует себя Доренко в «краеведческом музее» Дудя. Он очень не хочет принадлежать к обреченному меньшинству, недовольному властью. Но ему также претит вливаться в большинство, обожающее ту власть, которая вышвырнула его из жизни. Так наш герой и мечется Катериной из «Грозы» между любовью и долгом, не понимая, где любовь, а где долг.
Послесловие к разговору у Дудя не менее выразительно, чем сам разговор. Доренко упомянул о том, что как-то Соловьев ему дал понять: главный телекиллер державы — именно он, Соловьев. Сергей Леонидович незамедлительно откликнулся, упрекнув наглеца в обиде на весь мир, зависти, злости. Дискуссия быстро зашла в тупик, так как оппоненты принялись меряться персональным уровнем тестостерона, назовем это так. Высокие, однако, отношения у отечественных телекиллеров.
