Если я сейчас воображу Владимира Вениаминовича здесь, в Азаровке (конечно, таким, как я его знала; каким он стал бы за эти тринадцать лет и «каким его сделала вечность», не моего ума дело), то получается, как всегда получалось при наших встречах: явление подарка и какое-то пробуждение.
И как от обморока ожил — что-то в этом роде.
Мы, наверное, недолго бы выясняли, что происходило за эти годы.
Включилось бы настоящее время. Из настоящего жалко удаляться: какой сейчас свет, как много яблок в этом году и какие они отличные, белый налив, мельба, как по дорожке идет кот (другой кот: тот, которого он знал, давно лежит под ивой). Чем все это дышит.
Подарок Владимира Вениаминовича был в свободе от обыденности. В настроении (важное для него слово) свободы от обыденности. Я имею в виду не житейские дела и заботы — он никогда их не чурался и исполнял с блеском, легко и толково. Плотничал, как плотник, разбирал мотор, как механик. Интеллектуалов, гуманитариев, «творческих людей» вещи, как известно, не любят. Замки у них не открываются, еда подгорает. За это их и называют «не от мира сего». Владимир Вениаминович хотел, чтобы и в этих вещах, как в мысли, всё было точно и успешно (успех — еще одно его важное слово). Вещи любили его как своего. Я думаю, даже деньги бы его любили, если бы он это им позволил.
Все, что делал Владимир Вениаминович — из того, что отнесут к житейскому, — он делал в том же месте, где переводил Хайдеггера или читал «Илиаду» по-гречески (с греческой «Илиадой» я застала его в послеоперационной палате): в бытии, а не в обыденности. В мире, в языке, в своем, в другом начале… Там, где он узнавал себя. Читатели В.В. Бибихина опознают в этом моем перечислении его слова.
Я начала со свободы от обыденности. И Владимир Вениаминович Бибихин, и Сергей Сергеевич Аверинцев совсем не часто говорили об обыденности. Но по силе и неожиданности высказываний, в которых это слово у них появляется, можно догадаться, что оно значило немало. Аверинцев, рассуждая о науке и мистике, заметил, что две эти вещи ничем не близки — кроме одного: они обе противоположны обыденному. В «Языке философии» Бибихина мне встретилась такая: «Возможно, отчаяние принадлежит области обыденного». Ни Бибихин, ни Аверинцев при этом не давали определения обыденного (мне, во всяком случае, такие определения и разъяснения у них не встречались). И мне не хочется на нем долго задерживаться. Обыденное не дается определению, потому что сама его сущность — в отмене всего определенного. И в отмене неизвестного: обыденное полагает, что все, что ему нужно, оно уже знает, а то, чего оно не знает, — этого или не существует, или же оно совершенно несущественно. Существенно в обыденном одно: вынужденность. Существенно то, что нам в данный момент некогда, и ничто нас от этого никогда не оторвет. Это жизнь-обморок, сон беспокойства, не позволяющий глубоко вдохнуть и выдохнуть. Здесь нет места ни большой мысли, ни полному недоумению (любимой бибихинской амехании), ни прямой радости, ни открытому горю — ничему, что сбивает с толку. Никаких «последних вещей». Все это когда-нибудь потом, в другом месте, в других обстоятельствах. Обыденное недовольно собой — и одновременно самодовольно, оно страшно неуверенно и одновременно самоуверенно. Очарования в нем нет, но оно и не претендует на очарование. Обыденное происходит при плохом освещении, при ярком свете оно исчезает. В обыденном ничего нельзя решить — из него нужно выйти, чтобы что-то решить.
Ах, не получается у меня описать эту несчастную обыденность. Может быть, она похожа на хайдеггеровскую Заботу? Но я хотела сказать только то, что во Владимире Вениаминовиче ее не было. У него для всего и в любую минуту было время и внимание.
Однажды в разговоре о Хайдеггере Владимир Вениаминович сказал:
— У Хайдеггера есть одна такая тонкая золотая нить, — он как будто смотрел на эту нить, как она выныривает из ткани наружу, как уходит вглубь, и, когда она исчезала из виду, он как будто пробовал найти ее на ощупь. — Остальное не так уж важно. Но эта нить…
В мысли и мыслях Бибихина, в его жизни, я думаю, есть своя золотая нить. Никто у нас ее пока не попробовал увидеть, никто о ней не сказал. Его слушали завороженно. Его книги — трудами Ольги Евгеньевны Лебедевой — издаются и переиздаются. Но разговор о В.В. Бибихине в России еще не начался.
Может быть, это и правильно. Это явно лучше, чем слушать рассуждения и обсуждения, происходящие из области обыденного.
Мысль Владимира Вениаминовича Бибихина, самого оригинального из русских философов, самого не «школьного» и самого не дилетантского, обогнала нас. Но это не пессимистическое заявление: пессимизм — как, может быть, ничто другое — принадлежит области обыденного. Он, в сущности, и есть это обыденное, которое само ничего не ждет и другим ждать не велит.
Мысль или образ обгоняют нас потому, что они говорят о том, что нас обогнало навсегда. Помните бибихинскую мысль о нашем опоздании? Когда мы думаем о том, что так обогнало нас, мы видим его вдали, впереди, в цветном тумане — как не до конца ясное, но, несомненно, доброе известие. Известие не о том, что будет, а о том, что есть сейчас.
И напоследок я снова вспомню слова из книги В.В. Бибихина «Мир», которые уже не раз вспоминала. Они из тех, в которых, я думаю, золотая нить Бибихина подходит близко к поверхности мысленной ткани:
«Нигде как в целом мире не может иметь место существо человека, чистое присутствие с его основной мелодией, молчаливым согласием».
