О фильме Авдотьи Смирновой… Как уже задолбали с этой «Дуней», какая она вам всем Дуня! Так можно было ее называть в молодые журналистские времена. Фильмы снимает совсем другой человек. Так вот, о фильме Авдотьи Смирновой «История одного назначения» будут писать много и комплиментарно, потому что это не просто ее лучшая работа, но, вероятно, главная картина этого года, урожайного для хорошего кино, как и положено в застой.
«Дисней», взявшийся ее прокатывать, доказал интуицию: кто-то пойдет смотреть костюмную мелодраму из графской жизни (там это есть), кто-то — политическую картину с прямыми и неизбежными аналогиями, кто-то — историческую трагедию, хотя назвать этот фильм историческим — почти как записать «Трудно быть богом» Германа в кинофантастику. Кого-то привлекут имена, потому что постановщик «Садового кольца» Алексей Смирнов сыграл тут грандиозную главную роль, его отец Андрей Смирнов — грандиозную второстепенную, а Евгений Харитонов с Ириной Горбачевой изобразили самую обаятельную пару Толстых, хотя тут есть из чего выбирать. Вспомнить хоть Пламмера и Миррен в «Последнем воскресенье» или чету Герасимов — Макарова в «Льве Толстом» 1984 года. И это еще не вышла «Невечерняя» Хуциева, о которой мы еще скажем и в которой Михаил Пахоменко не сыграл Толстого, а, кажется, вызвал его дух.
Нет смысла подробно разбирать, «как это сделано», как действие искусно тормозится в начале и ускоряется к финалу, как режиссер осовременивает речь и пластику, как он работает с актерами и т. д. Однажды я спросил крупного киноведа, почему, собственно, Эйзенштейн ввязался в «Ивана Грозного», ведь при Сталине объективно высказаться об этой эпохе невозможно по определению, будет поражение либо политическое, либо художественное. Киновед ответил: с целью создать прекрасное художественное произведение. Тогда мне этот ответ понравился, но сейчас я думаю, что шедевр почти никогда не создается из желания создать шедевр. Искусство (в том числе по определению Толстого) движется энергией заблуждения, и Эйзенштейн хотел сказать о природе русской власти нечто очень значительное, не государственное и не либеральное, но наш понятийный аппарат для анализа этого замысла пока беден. «История…» — не просто хорошее кино, это важное концептуальное высказывание, которое мы и попытаемся прочесть.
Во-первых, история писаря Шабунина, который ударил своего ротного командира и которого безуспешно пытался спасти от расстрела Лев Толстой, произошла в 1866 году, в разгар работы над «Войной и миром», но что еще важней — в разгар российских реформ. Эти реформы несколько опасней для жизни, чем застой (уж точно), а иногда и чем репрессии (точечные). Именно во время реформ в России делается максимальное количество ошибок, потому что только в это время вообще что-то делается. Иногда кажется (и, скорей всего, так оно и есть), что все эти реформы затеваются с единственной целью — скомпрометировать саму идею перемен, дабы потом еще тридцать лет на них кивать: вы же не хотите, как в девяностые? Как в шестидесятые-ХХ, когда расстреливали в Новочеркасске и насаждали кукурузу? Как в шестидесятые-XIX, когда вырастили террористов, расстреляли Бездну и рядового Шабунина? Реформы почти всегда имитационны, осуществляются они ровно теми же людьми, которые проводят зажимы и кампании государственного вранья, и рассказывает о них Смирнова даже не с толстовской, а с тургеневской интонацией, в той, с какой в «Отцах и детях» рассказывается о либеральном губернаторе. Когда командир полка ЮнОша (его играет Геннадий Смирнов, однофамилец) предупреждает ротного о «внезапной проверке» и организует к ней угощение… ну, что мы будем ударяться в аналогии! Русское реформаторство еще фальшивей русского консерватизма, потому что оно косит под свободу, а консерватизм откровенен в своей тупости и презрении к человеку, он ни подо что не косит. Молодой прогрессивный поручик Колокольцев отпускает солдат помыться в баню, потому что очень уж грязны, а солдаты поджигают эту баню, в которой моются девки, чтобы посмотреть, как они голые побегут; Шабунина потому и расстреляли во время относительных свобод, что панически боятся этот народ свободами развратить и распустить, а потому впадают в истерику, как Хрущев в 1963-м.
Отсюда мораль: да, это такая система. Смирнова на пресс-конференции высказала опасение, что фильм обвинят в фаталистичности — дескать, всегда у нас так было, нечего и рыпаться. Думаю, в спокойной констатации «да, это такая страна» нет ничего дурного. Она никогда не была другой и вряд ли станет. После Путина нас ожидает период реформ, субъективно приятный для общества, но совершенно бесперспективный и достаточно травматичный, и реформы будут такие, чтобы большинство немедленно заностальгировало по Путину. И больше скажу — не страна такая, а мир такой, просто в этом мире — внешнем по отношению к России — существуют всякие отвлечения и аттракционы, а мы воспринимаем жизнь как она есть. Народ, — который сначала Шабунина травит, а потом провозглашает святым, а потом затаптывает его могилу, а потом молится на ней, — это точно такой же народ, который в воскресенье кричит «Осанна», а в пятницу наступившей недели «Распни его». Россия откровенней, только и всего. Этот фильм не зовет на баррикады, хотя менее всего его можно упрекнуть в холодности: он оставляет зрителя с чувством гнева и отвращения — направленного, однако, не на внешние обстоятельства, а на себя. Ведь это мы от Смирновой требуем ангажированности, а сами живем, терпим, качаем головами, тихо негодуем и ждем. И с равной готовностью приветствуем и проклинаем реформаторов. И с тяжелым вздохом признаем, что хоть Путин и (censored), а другого нет и не предвидится, да и нельзя с нами иначе. И да, с нами иначе нельзя, и да, мы другого не заслуживаем, и если некоторое смягчение нравов и наблюдается, то оно сродни размягчению мозга: оно свидетельствует не о гуманизации, а о гниении. Эта система, возможно, обречена; но тогда она погибнет вместе со страной — потому что это такая страна, в которой нельзя спасти рядового Шабунина, но можно написать «Войну и мир».
И вот тут, на мой взгляд, главное. Не сумевши спасти Шабунина, русского агнца, которого «на разрыв аорты» сыграл Филипп Гуревич, — тут вам и святость, граничащая с идиотией, и алкоголизм, граничащий со святостью, — Лев Толстой сидит себе в Ясной и пишет «Войну и мир», интенсивно так пишет, с большим увлечением. Камера им любуется.
И в этот момент зрителем владеют, мягко говоря, сложные чувства. С одной стороны, ну хорошо ведь, ну хороший же роман! А с другой — ты же, нехороший человек, только что говорил Колокольцеву, отказав ему от дома, что вообще не знаешь, как это все пережить! Ты же говорил, что не представляешь, как жить после расстрела Шабунина, а вот живешь же, сидишь и пишешь! Самый честный герой, прапорщик Стасюлевич, пошел и утопился, а ты? Который мог спасти и не спас? Это как называется, Лев Николаевич?
Это называется русский модус операнди, дорогие зрители, потому что это действительно такая страна и такая система — в которой все сделано единственно для того, чтобы писать «Войну и мир». У Хуциева в картине, которую он делал 15 лет и вроде как выпускает, Толстой сначала подробно доказывает, что писать императору бессмысленно, — а в следующем кадре диктует это письмо. После Освенцима единственное, что можно делать, — это писать стихи, чтобы в мире стало больше стихов и ненамного меньше Освенцима. В России единственное, что имеет смысл, — это писать шедевры либо снимать «Историю одного назначения», потому что фильм, в общем, про две инициации. Одну проходит поручик Колокольцев: пока ты не поучаствовал в казни — не быть тебе командиром любого уровня. А другую — Лев Толстой: пока ты не поучаствовал в жертвоприношении агнца хотя бы как его адвокат, пока не прошел через чувство вины, бессилия и омерзения, — не стать тебе писателем сверхмасштаба; ужасно, но так. И обращение современного русского искусства к образу Толстого — очень симптоматично. Как Фунт, Толстой сидел (в комнате под сводами) при четырех царях. При Николае I Палкине он написал «Детство», при Александре II Освободителе — «Войну и мир», при Александре III Подморозителе — «Смерть Ивана Ильича» и первую половину «Воскресения», при Николае II Кровавом — «Отца Сергия» и «Хаджи Мурата». И это самое ценное, что осталось от упомянутых четверых.
При Владимире Путине (Бесланском, Таврическом, censored) Авдотья Смирнова написала (совместно с Басинским и Пармас) и сняла «Историю одного назначения».
Это не значит, конечно, «спасибо Путину».
Это спасибо Смирновой. И если муж помог ей спродюсировать картину, — это и есть та единственная нанотехнология, которая имеет влияние на российское будущее.
