—Одна фраза в фильме меня зацепила: «Что мы можем дать этому миру, кроме зарядки для айфона?»

— В ней провокационный смысл. Ее произносит Петр (Саша Кузнецов), представитель определенного типа молодого человека. Я это называю «комплексом Иисуса» или «комплексом проповедника». Путь этого персонажа начинается как путь провокатора, он проводит своих друзей через агрессию, нигилизм, цинизм, в конце приходит к проповедничеству. Такие люди за всех все знают: как жить, как устроен мир. Но сами необязательно исповедуют эти принципы.

— Тем не менее вопрос задан. Фильм предлагает задуматься. Один герой погибает от передоза, второй пишет музыку, третий пытается полюбить. Не выходит практически ни у кого. Это как?

— Вы правильно подметили, я на это и рассчитывал. Не чувствую за собой права, ну хотя бы в силу возраста, знаний, профессионального опыта, суждений о себе, — ​выдавать ответы. Для меня эта история — ​про вопрос. Если вопрос возникает и у зрителей, замечательно. Дальше каждый остается с вопросами наедине.

— Скажи, чем, на твой взгляд, твое поколение отличается от 30-летних? Или от 16-летних, которые только вшагивают во взрослость.

— Проблемы схожие: мы влюбляемся, переживаем уход и болезни близких. Но меняется среда обитания, культура, задающие тон всему происходящему. Даже такая глупость, как айфон или инстаграм — ​меняют социальный пейзаж. Мою маму заботило то, как мне сшить из марли пеленки, потому что денег не хватало, заботило, что завтра мы будем есть. Понимаю, что уровень проблем у нас разный. Сейчас, смотрю, у кого-то ребенка на модной вечеринке «Шанель» красит, большинство моих знакомых заботит количество лайков. 12-летние дети прыгают под песни, где «я трахал твою суку в мерсе». Я совсем не понимаю тех, кто младше меня, хотя мне казалось, что во мне всегда будет эта молодость бешеная существовать, что я не отстану от жизни.

— Ты в свои 26 и 16-летниие или 30-летние —​люди, жившие в одной географической точке, но в разных странах. Каждый раз страна, в которой они живут, диктует не только способы коммуникации, но и поведение, апатию или желание что-то делать. Ваше поколение выросло еще в парниковой среде, много успело.

— Осознаю, что нам, нашедшим себя, занимающимся любимым делом, «повезло», хотя слово это не люблю. Теперь в воздухе — ​напряжение и апатия. Не можешь поднять опущенных рук. Не можешь повлиять, изменить гадостность конкретной ситуации. Я это чувствовал, еще когда в подростковом возрасте ходил на митинги на Болотную. Дело не в том, что винтят людей, в «ПАЗики» запихивают. Просто тебе тысячами способов: телевизорами, прославляющими власть сборищами, теми же «ПАЗиками» и металлическими оградами на площадях и улицах дают понять — ​здесь ты никто, и от тебя не зависит ничего. Знаешь эти истории про 90-е, про бизнесменов, которые понаотжимали себе капиталы, и думаешь: «А так вот, как здесь, можно?» Включаются отрицательные механизмы: да и пошло все к черту, я здесь не пригоден и плевать. Но эта мысль навеяна извне.

— То есть жить одним днем не получается?

— Ну да. Невозможно найти внутренние силы, нет ощущения, что можешь что-то предложить. Вроде и без тебя здесь разберутся, все подомнут. Проще ходить, не знаю, на дискотеки и мефедрон нюхать.

— В фильме есть тема «поколения безотцовщины». Ты показываешь милую, странноватую мамашу и жесткого отца —​чужого своему сыну. Я про дистанцию между отцами и детьми.

— Да, у всех персонажей нет отцов. Либо умер, либо бросил. Это из моего наблюдения: из десяти моих друзей у восьми нет отцов. Такой вот абсурд. И у меня отца нет.

— Что происходит с молодым человеком в неполной семье?

— Очень сильная привязанность к матери. Когда-то прочитал статью, которая в меня попала, я эти вещи интуитивно чувствовал. Когда мать отторгает отца — ​страдает ребенок, рожденный от этого отца. Мать должна принять в своем ребенке то, что он был рожден от именно этого человека. Не забирать полной власти над своим чадом. Есть эта внутренняя привязанность, когда пропускаешь, проверяешь все постулаты жизни через мать. Есть внутреннее желание ждать от мамочки разрешения, поощрения, не испытывая личной ответственности, самостоятельности, свободы выбора. Это такая громадная любовь, и в то же время сопротивление, столкновение, попытка вырваться из любовного плена.

— Кульминация темы разрыва отцов и детей —​эпизод на кладбище, хоронят юного самоубийцу, один из его друзей кричит обезумевшей от горя матери: «А что вы вообще знали о своем сыне?!» Все несчастны, все не могут нащупать контакт в близкими. От чего это зависит?

— Сам этим вопросом задаюсь. Пытаюсь со своей мамой выстроить отношения. Нет, они у нас прекрасные, но все равно чувствую эту дистанцию, недостаток личностного общения. Словно что-то мешает.

— Но ты же знаешь, что стоит за этими словами: «Ты ел? Как ты? Что у тебя? Ты мне сегодня не звонил», —​сама их задаю непрестанно своим детям. Они же только внешне формальные.

— Знаю, все эти слова — ​синоним простой фразы «я тебя люблю». Может быть, так и должно быть. Так и было всегда. Недопонимание и нежность.

— В фильме «Кислота» есть тема надорванности отношений. Не только между родителями и детьми, между друзьями, влюбленными. Вчера эта связь крепка, сегодня —​непонятно что с ней происходит.

— Либо она поверхностна, либо люди ищут альтернативы своим эмоциям, оправдания своим поступкам.

— А кто придумал название фильма?

— Валера Печейкин.

— Сценарий вы вместе писали?

— Нет. Я с ним встречался, рассказывал ему про свои наблюдения, воспоминания. Мы обсуждали события, которые нас впечатлили. В принципе, все началось с самоубийства мальчика. Он жил в соседнем доме, выпрыгнул из окна. Мне позвонили, пожаловались, что он куролесит: бьет тарелки, вырвал унитаз с корнем из пола, черт-те что несет. Я тогда сказал: «Ладно, пьяный, перебесится. Пьяных людей рано или поздно срубает». Утром во время перекура на репетиции открываю фейсбук и узнаю, что он вылетел из окна. А ведь была вероятность поехать к нему. Там даже были люди, которые его останавливали. Ничего не остановило. Но свои слова: «Не переживайте, он сейчас ляжет спать и будет все хорошо», не могу забыть.

— «Кислота» — слово со многими смыслами. Тем не менее для тебя оно больше про внешнее, разъедающее атмосферу вокруг, или про внутренние проблемы, которые решают с помощью «кислоты»?

— Про внутреннюю апатию, бесполезность. Про невозможность любви, точнее, невозможность ее проявления. Ну и все побочные смыслы.

— Количества «кислоты» вокруг все больше. Если, к примеру, сейчас на сцене «Гоголь-центра» инсценировать фильм про самого человечного человека, все решат, что это классная сатира, ирония.

— Или скажут: «Что за пошлость, опять понапридумывали». Мы делали документальный фильм «Кому на Руси жить хорошо». Ехали по некрасовским местам. Разным людям по пути задавали, собственно, тот же вопрос, что и некрасовские мужики. В какой-то момент приезжаем в город-банкрот, погрязший в кризисах. На экскурсию в мужской монастырь я взял камеру. Вижу — ​на фоне белой храмовой стены с золотым куполом стоит красивый черный «Мерседес», до блеска натертый. Снимаю. Товарищ смотрит сборку: «Убери этот кадр». Спрашиваю: «Почему?» «Ну видно же, что вы придумали карикатуру: «Мерседес» с храмом». Такие вещи воспринимаются как клише.

Или вот я в Следственный комитет пришел. Снять такое в кино, скажут: «Это же комиксы 70-х». Следователь — ​волосы сальные, с челкой, ко лбу прилипшей, перхоть на пуловере, масло на губах после обеда. И сам скользкий. Девушки, которым лет по 25, торжественно ходят по коридорам. Понимаешь: годам к сорока будет краситься навязчиво и командовать: «Следующий! Не задерживайтесь!» Она и на меня смотрела недовольно: «Молодой человек, здесь так себя не ведут».

— Как же ты себя вел?

— Допрашивали Риналя Мухаметова. «Привет, — ​говорю, — ​Риналь!» Меня отчитывают. «Что, — ​спрашиваю,— «привет» не разрешен?» «Ты — ​в Следственном комитете, тихо себя веди!»

— В театре ты занят во многих спектаклях. Часто играешь людей экстраординарных, взрывных, попадаются среди твоих характеров жертвы. Твой Гриша в «(М)ученике» пытается спасти других, но погибает. Твой Пиксель в «Идиотах» почти сходит с ума. Как ты относишься к расхожей мысли о том, что артист —​пустой сосуд, который режиссер должен наполнить?

— Я так не считаю. Кирилл Семенович Серебренников, отпуская нас на каникулы, повторял: «Набирайтесь личностных качеств». Нас же, в конечном счете, привлекает набор внутренних особенностей, красок в актере. В противном случае все были бы одинаковые. Почему этого человека берут на эту роль? Из-за созвучных с ролью переживаний, размышлений, эмоций.

— Хочешь сказать, что не мог бы сыграть в «(М)ученике» не хромоножку Гришу, а главную роль —​религиозного фанатика? Она же тебе не «созвучна».

— Мог, но сделал бы это по-другому, чем Петр Скворцов.

— Ты говоришь о наборе личностных «горчилинских» качеств.

— Да все в моих работах «горчилинское». Я не перевоплощаюсь. Читаю материал, слушаю себя. Знаете, режиссер Петр Айду рассказывал нам на мастер-классе, как будущих артистов в институтах накручивают: «Чтобы сыграть Гамлета, до роли надо подняться!» А по его мнению, к Гамлету надо спуститься. Гамлет — ​всего лишь слова на бумаге, ты — ​человек, космос, в тебе много всего, в том числе Гамлет и Яго. Постараться услышать, что с тобой внутри происходит, найти эти созвучия и контрапункты с ролью.

— В какой из ролей было меньше всего зазора, вошел в нее как нож в масло?

— Такого не было. И в «Идиотах» было особенно тяжело. Но когда мой Пиксель, сбрендив от горя, ложится в ванну и лежит до конца спектакля — ​тут самый сок начинается. Для зрителя просто лежит себе человек. А мне внутри себя ковыряться ой как интересно. Сейчас играю в «Идиотах» другую роль. Первый раз взрослого — ​не ребенка, не сумасшедшего, не гея. Просто человека, работающего в офисе.

— Вот про это и говорю. Видимо, есть какая-то психофизическая особенность в Горчилине, то, что называется надорванностью, изломом. Поэтому и роли такие: из ряда вон.

— Ну да, было во мне что-то провокационное — ​из протестного сознания, что ли. Для меня самое свободное место в мире — ​театр. На сцене ловишь кайф внутреннего освобождения. Можешь высказываться, как того желаешь. В жизни так себя не веду — ​ну, может, с друзьями на кухне. А здесь, будто это дружеское пространство расширяется до размеров зрительного зала. Конечно, круче играть провокационные, гротескные, жесткие характеры.

— Ну вот, дорос до взрослых ролей. А ребенком ты играл в «Норд-Осте». Еще до трагических событий?

— После. Сделали другую, гастрольную версию. Года два поиграл. В Тюмени сыграли последний спектакль.

— Не страшно было входить в театральный зал на Дубровке?

— Я в детстве был мнительным и впечатлительным человеком. И такое жутковатое ощущение: видишь замазанные от пуль дырки на стенах, натыкаешься на какие-то приметы беды. И работали с людьми, которые там были. Мой товарищ Филипп Авдеев, например, с самых первых минут. Его из окна гримерки вытащили. Повезло: в тот вечер не играл. А Рома Шмаков все три дня сидел в зале.

— Ты же Сашу Григорьева играл?

— Две роли: и Сашу, и Ромашова. И так случилось, что с «Норд-Оста» — ​нас 12 человек — ​мы до сих пор вместе. С некоторыми даже в одной школе учились. С Филиппом пошли в Музыкальный театр юного актера. Потом восемь человек поступили на курс Серебренникова. Кирилл Семенович даже не знал, что мы знакомы, с двенадцати лет работаем вместе. Вот продолжаем.

— На сцене, наверное, со своими играть понятнее?

— И интереснее. Мы друг в друге ищем что-то новое — ​это всегда неожиданно.

— Учитель и режиссер Серебренников что-то изменил, открыл в тебе —​тебе неведомое?

— Прежде всего, чувство творческой свободы и ответственности за то, что делаешь. Не страха или груза перед общественностью. Просто исследуешь собственные ресурсы, выбираешь, от чего-то отказываешься. У меня словно произошел слом в системе координат. Я был не то что трудным подростком — ​было отторжение разнообразных «педагогов», «воспитательных методик». Не мог победить в себе это неприятие «совка», порой сам лез на рожон. Исключали из школы за плохое поведение. Коробила фальшь: когда люди не своими словами говорят, а заученными параграфами. И вот после этих педагогических нравоучений: «ты не должен», «он посмел», «вон из класса», «вон из школы» — ​прихожу к человеку, который спрашивает: «Слушай, чего ты так хреново сегодня читал?» «Да заволновался». «Смотри, станешь артистом, поступишь в Щепку, в Щуку, в ГИТИС. Ну о’кей, и чего дальше-то будешь делать? Ты хочешь вот так? Понимаешь, никому не интересно, какое у тебя сегодня настроение. Если в тебе талант есть, будь любезен, добивайся того, чего сам хочешь, не будь…» И жестко припечатывает меня. У меня просто голова поехала: «Он же педагог. Почему же разговаривает со мной, как со своим ровесником, так вольно, без всех этих указок». Это было первое столкновение с человеком старше меня, открывшим мне, что есть и такая свобода — ​честного общения. Он приводил к нам разных людей на мастер-классы. Нас возил в разные страны. У нас же была особенная программа в Школе-студии. Мы увидели огромный спектр возможностей в искусстве. Так складывалось отношение к тому, чем и как должен заниматься. К примеру, я не снимаюсь в сериалах. Хотя это идет в ущерб материальным благам. А что мне надо? Живу в коммуналке с друзьями. Зато счастлив: ни одного дня не было измены себе. В детстве, да, был грешен, участвовал в глупых ситкомах. Просто не имел в 15 лет воли сказать «нет».

— Скажи, а ты не чувствуешь себя одиноким?

— Мы все отчасти одиноки. И когда друзья вокруг — ​это коллективное одиночество. Оно очевиднее даже одиночества буквального. Я и Кириллу Семеновичу начну говорить: «Да мы вот…» Он перебивает: «Саш, а кто такие «мы»? И понимаю: даже когда есть это «мы» — ​объединяющие триггеры, отдельные моменты, неделя, год. Чувство влюбленности, эйфории, нас связывающее. Потом все распадается, сегментируется. И больше нет «мы». Но для меня одиночество — ​это важное, романтичное в чем-то состояние.

— Тебе не кажется, что мы живем в странное амбивалентное время в странном городе? Кругом велосипедные стоянки, марафоны, карнавалы, люди на самокатах электрических. При этом нам с тобой на этих улицах и сквериках ни за что не разрешат собраться в демонстрацию и сказать о том, что нас беспокоит.

— Отдаю себе отчет в том, что живем в красивой декорации, словно в аквариуме. Красота эта подкупает общественное сознание, как транквилизатор: «Все будет хорошо». Но ясно же: за разукрашенным фасадом — ​частокол запретов. В институте у нас с Никитой Кукушкиным была договоренность, которую мы пытались перенести на свою жизнь. Если хочешь пойти в туалет, что делаешь? Идешь в туалет. Или терпишь. Это просто: есть точка «А» и «Б», желание, до которого добираешься. В жизни кажется все сложнее. Но на самом деле, если чего-то хочешь — ​делаешь. Все. Я вижу, что вокруг нас происходит. Как вранье и зло превращаются в норму жизни. Значит, нам так нравится, раз мы ничего не меняем?

— Ну ты же не пойдешь на неразрешенный митинг, потому что повяжут.

— Не поэтому. Потому что среда мне внушила: все бесполезно. Соберется определенное число людей, продемонстрируют себя или свое неприятие происходящего. Очевидно, что такой метод не работает.

— А какой работает? И что в таком случае делать?

— Апатия и возникает от невозможности предугадать, как может быть. Если в ответ на все мирные инициативы: ну о’кей, машите руками и листовками, мы вас в «ПАЗики» упакуем, в ментовке будете бунтовать. Отмечайте — ​103-й, 150-й день голодовки, ставьте лайки, кричите, плачьте, плакатики рисуйте. Вот думаю, как они «театральное дело» развернут? Не скажут же: «Чего-то мы напутали, извините, пожалуйста!» Как велят, так и сделают. И все это понимают. Наши письма, видеозаписи на телеканале «Дождь» — ​ничего не решают. Это убивает любую инициативу. А мы и дальше будем писать, бороться, ходить на судебные заседания. Это нужно не только тем, кого поддерживаем, — ​нам самим. Надо же как-то самосохраняться. Оставаться людьми.