Я всегда с ней говорила обо всем. У меня не было подруги ближе. Ни с одной ровесницей я не могла делиться тем, чем делилась с бабушкой. Родившаяся в 30-х, пережившая войну, Сталина, репрессии, она, казалось бы, должна была стать человеком своего времени — строгой, закаленной, прямолинейной. Все ее ровесницы в нашем окружении были именно такими. Но она гладила меня по волосам, когда я рыдала у нее на плече, пыталась успокоить и переживала до слез: «Маша, ну нельзя неподготовленным женщинам в любви объясняться, они этого не понимают».
Когда мне было лет тринадцать, один парень наябедничал: «А вы знаете, что ваша Маша ругается матом?» «Какое твое дело? Может, я ей разрешаю», — ответила она.
Она никогда не говорила мне, что я делаю что-то неправильно, не выясняла отношения при людях. То, что случалось в семье, — только между нами. Просто была фраза: «Маша, может, есть другие варианты?»
…Когда-то, давным-давно, мы жили втроем — я, мама и бабушка. Бабушка работала директором школы и учителем истории, мама — учителем английского. 13 июня 1994 года все изменилось. У меня были каникулы, и я еще спала, когда в комнату зашла бабушка, села ко мне на кровать и, ни слова не говоря, крепко обняла. В то утро к нам пришел милиционер и сообщил, что ее дочь погибла в автокатастрофе. Мама с подругой поехали в Кострому, и таксист не справился с управлением.
Бабушка не сразу сказала, что мамы больше нет. Придумала, что та в больнице. Оставила меня у знакомых и поехала забирать тело. Я даже не представляю, что ей тогда пришлось пережить. Потому что за девять лет до этого, тоже 13 июня, у бабушки на руках умерла ее мама. С тех пор я не люблю 13 июня и Кострому.
После похорон бабушка все время плакала. Я успокаивала ее как могла, повторяла: «Не плачь, проживем как-нибудь». А что я еще могла сказать в десять лет?
Когда в детстве меня спрашивали, с кем ты пойдешь (куда угодно) — с мамой или бабушкой, я всегда выбирала бабушку. Маму я очень любила, но если нужно было сделать выбор, я думала: если бабушка останется одна, как она там будет? А вдруг ей плохо станет? Мое первое воспоминание детства тоже связано с ней: мы идем в детский сад, бабушка в строгом бордовом костюме, в одной руке дипломат, в другой — моя ладошка. Потом я рыдаю в раздевалке, а бабушка пять раз порывается уходить и снова возвращается. И говорит: «Не плачь, ты привыкнешь, все пройдет…»
Мы часто ходили к бабушкиным подругам, и хотя детей моего возраста там не было, мне нравилось слушать разговоры взрослых — от воспоминаний молодости до обсуждения Ельцина и трудностей перестройки. Я сейчас только понимаю, какая была дура и как о многом ее не расспросила. Она сама не говорила о войне, сказала лишь однажды, что было страшно, особенно во время воздушной тревоги. Она два раза видела на Мавзолее живого Сталина, а на мой вопрос, ну и как он тебе, ответила коротко: стоял махал. Два слова.
А бабушка знала про меня абсолютно все. Мои ровесники удивлялись, как можно так много рассказывать человеку, с которым у тебя полвека разницы в возрасте, и быть понятой. Она была только против одного. Против моего пьянства: какой родитель захочет видеть, как его ребенок губит себя, бухая, как последняя сволочь. Когда ей кто-то говорил, что вот, внучка у директора школы пьянь выросла, она отвечала: мы в своей семье сами разберемся, а обсуждать не надо.
И всегда была на моей стороне. В любой ситуации.
Когда, обкурившись какой-то дряни, я лежала три часа у нее на коленях без движения, она только повторяла; «Маша, не умирай». Она мне призналась, что ей казалось, что я не дышу. После того раза с травой было покончено навсегда.
Один раз я вернулась после школы домой и поняла — что-то случилось. Бабушка всегда ждала меня из школы, накрывала на стол, а в этот раз была тишина, пустой дом. Потом пришла ее знакомая и сказала, что бабушка в больнице. Я побежала туда. Оказалось, она сломала шейку бедра. Полгода ей надо было лежать, чтобы срослось. Я тогда была в 10-м классе, ухаживала за ней, убирала, мыла ее, кормила. Она смущалась, что я выношу за ней судно. Ну а кто, кроме меня?
Очень часто после таких переломов люди уже не встают, особенно пожилые. Но это было не про бабушку. Через полгода она приспособилась передвигаться по дому на двух табуретках. Сидя на одной, другую переставляла и пересаживались на нее. Сначала получалось плохо, руки слабые, табуретки опрокидывались, я хотела помочь, но она хотела сама. Хождение по дому на табуретках продолжалось несколько месяцев. Потом она встала на костыли. Они натирали подмышки, и я обернула их поролоном. А через полтора года после перелома она стала ходить с палочкой. Ей тогда было 72 года. С этой палочкой она и проходила до конца жизни. Она после этого перелома даже в Москву несколько раз ездила.
Самое долгое время, на которое мы расставались, было, когда я училась в Москве. Домой получалось ездить редко, но мы каждый день говорили по телефону. Она мне во всем доверяла, просила только об одном: чтобы я не пила. А в моей жизни были сплошные метания и очень много спиртного.
Теперь я понимаю, как больно ей тогда делала. Я не пью два года, но она уже об этом не узнает. Не дожила. Умерла в 2015 году у меня на руках от фиброза поджелудочной. Два дня она чувствовала себя плохо, болел бок, не хотела есть. Я спрашивала: может, скорую? Она отказывалась. На второй день она перестала пить воду, говорила, что ей трудно дышать. Я все-таки вызвала скорую. Бабушка попросила меня вывести ее к подъезду, подождать врачей на улице, чтобы подышать воздухом. Было тепло, август. Я помогла ей надеть халат, и мы потихоньку спустились к подъезду. Вышли на улицу. И по стенке подъезда она стала оседать. Я старалась ее удержать и сквозь слезы повторяла, как она мне когда-то: «Не умирай».
Она умерла до приезда скорой.
Я осталась одна. У меня больше нет семьи. Я уверена, что сейчас моя бабушка была бы рада, что я перестала курить, пить, и ей бы понравилось, какой из меня получился борец — вопреки всему. Поэтому я ей по-прежнему все рассказываю.
Мария ВЛАСОВА
ВСЕ МАТЕРИАЛЫ ПЕТЕРБУРГСКОЙ РЕДАКЦИИ | АРХИВ ПУБЛИКАЦИЙ | PDF
