Правы те, кто говорит: ну-у, это мягче, чем участь Мейерхольда. У нас прогресс-с…
Правы и те, кто шалеет от ласкового релятивизма (это когда всем на все чихать), от режиссерских заданий из-под ареста — и законопослушной чиновной публики в партере и ложах. Ведь «моду на Серебренникова» процесс только усилил. Все это безумие и переплавлено в премьере «Гоголь-центра» «Барокко#играсогнем».
Нельзя не снять шляпу перед командой театра. От народной артистки РФ Светланы Брагарник до юнкеров «Седьмой студии». Тем более что трудятся они тут все вместе.
«Реальность галлюцинаторна», — сообщает программка. «Барокко» Серебренникова — двухчасовая композиция с ариями-дуэтами Монтеверди и Перселла, Генделя и Вивальди. «Барокко» Серебренникова — лихорадочный цветной сон человека, которого преследуют.
Он под тяжелыми галлюциногенами горя, страха, отчаяния. Под «колесом» судьбы.
И летят, монтируясь в логике сна: Жанна д’Арк перед костром, в чистом бязевом солдатском белье (серебряная рукоять ее меча сияет, как крест), — и горящий на Вацлавской площади Праги студент Ян Палах. Богоборческие студенческие выбрыки в майском Париже 1968-го, Шут в белом чепце, шитом жемчугом, мать Яна Палаха в стареньком макинтоше, охваченный пламенем герой «Ностальгии» Тарковского… Буддийский монах-мученик во Вьетнаме 1960-х — и огненные раскольничьи срубы-«корабли» «Хованщины».
Вот молодцы в черных шлемах, с надписями на бронежилетах «Служба судебных приставов». Залетели в сон режиссера не из книг Кафки, он таких второй год в шаге от себя видит. Вот кислотно-розовые Мэрилин Энди Уорхола. В Уорхола на сцене вновь стреляет феминистка Валери Соланас с ее жуткой бездомной судьбой. И вновь мать Валери жжет ее рукописи.
Летит по сцене, монтируясь в логике сна, труппа Серебренникова: Никита Кукушкин с бенефисным монологом Шута, Один Байрон, Ян Гэ, молодая оперная звезда из Перми Надежда Павлова, солистки «Гоголь-центра» Светлана Мамрешева и Рита Крон, танцовщики Ивана Евстигнеева, одиннадцать музыкантов, вязь голосов их электрогитар, альтов и барочных флейт.
«Barocco — значит странный, причудливый, вычурный, неправильный… Человек-барокко всегда одинок, как одинока жемчужина неправильной формы — ею нельзя ничего инкрустировать, она портит регулярность своей неправильностью», —
пишет Серебренников в буклете. Известный искусствовед Сергей Хачатуров разъясняет там же, почему барокко было авангардом XVII века.
Скажем, как поняли: бывают эпохи на грани вечного карнавала и Тридцатилетней войны. С успешным слиянием карнавала и войны, огней в плошках оперной рампы и догорающих сел. Эпохи особого мрачного великолепия, канунов: как Серебряный век перед Первой мировой.
Таким было время барокко. Кирилл Серебренников остро — как никто — видит таким XXI век.
В премьере — как в лихорадочном сне — остро, надолго запоминаешь куски. Вот Париж 1960-х, сине-сизый от зонтов и плащей «болонья», подсвеченный дождем и золотом фонарей (световая партитура тут очень хороша!). Вот толпа влюбленных, студентов, джазистов на Левом берегу. Молодой Монтер (Никита Кукушкин) лезет, посвистывая, на столб — исправить мелочь какую-то.
Мокрый провод. Белая вспышка над фонарем. Тело тяжело висит на страховочном ремне.
Лучшая сцена — яростно-прямая: ведут Подследственного (Даниил Орлов). Он в черном свитерке. Его напарник — в черном шлеме с забралом и бронежилете с надписью «Служба судебных приставов». За поясом черный резиновый демократизатор. Пристав и Подследственный скованы одной цепью: звеньями наручников. (Половина партера уже видела: так и водят в суд.)
На сцене — рояль. Черный рояль Yamaha, также подследственный. «Гоголь-центр» унаследовал его от проекта «Платформа». Буква закона требовала брать концертный рояль в аренду для каждого концерта. А их в трехлетнем проекте с отдельной программой современной музыки были десятки: с участием Теодора Курентзиса, с премьерами партитур Сергея Невского, Александра Маноцкова, с первыми в России исполнениями Джона Кейджа, там много чего происходило.
По уму выгодней было рояль купить. Чтоб не тратить сопоставимые с его ценой суммы на бесконечную аренду-перевозку-настройку-возврат. Его и купили. Он остался в «Гоголь-центре».
В 2018-м рояль опечатали. У Алексея Малобродского как бывшего директора «Платформы» начали бесконечно добиваться на допросах: ну и что, что купить умней? Брали бы в аренду.
«Полно мне леденеть от страха, Лучше кликну Чакону Баха», — писала Ахматова в 1949-м. Подследственный в «Гоголь-центре» садится за арестованный рояль — и играет ту самую Чакону Баха. В переложении Брамса для одной руки. Играет холодно, блестяще, со сдержанной яростью. Вторая рука пианиста скована с рукой Пристава: один ее должен задирать, другой стоять над душой крючком. Играет так, что загорается холодным бутафорским пламенем общий наручник — и пламя мерцает в черном лаке рояля. Так, что пылает (от мыслей?) и шлем Пристава. Черная башка судебного робота объята огнем.
«Огонь обнимает тело. Он — как руки матери, которые могут быть теплыми, а от долгих объятий — обжигающими. Тело матери в крематории. Огонь обнимает ее напоследок вместо меня», —
пишет в буклете «Барокко» Серебренников. Проститься с умирающей матерью подследственному режиссеру зимой 2018 года не дали. Отпустили только на ее похороны.
Огонь охватывает всего Подследственного за роялем — как раскольников и Яна Палаха.
Входит траурный хор мужчин и женщин, он все больше, его мелодия крепнет. На киноэкране взрывается вилла. Американская, спешим уточнить. Из фильма Антониони «Забриски-Пойнт».
На поклоны артисты-музыканты — сценографы-менеджеры «Гоголь-центра», люди чуть не трех поколений, выходят цепью, за руки. На всех — одинаковые майки с тэгом#FREEKIRILL.
