Удобней шельмовать того, кто спрашивает, проще объявить вопрос недопустимым; ведь писатель тронул самое святое — войну!

Поскольку я полагаю, что самым святым для общества является не война, а напротив — мир, то считаю, что именно вопросы войны и нуждаются в подробном изучении. Вообще говоря, святым для любого организма является здоровье, а война — это, по определению, социальная болезнь, абсолютная беда и несчастье. И войну, как всякую болезнь, требуется анализировать всесторонне, чтобы знать способы лечения.

и этот поворот мысли вызвал в обществе шок.

Негодование, испытанное общественными трибунами от данного заявления, выражено несколько запоздало — поскольку теории затяжной гражданской войны уже без малого пятьдесят лет. Почему негодуют именно сейчас, загадка. Впрочем, сильные чувства многие таят долго, и лишь спустя время позволяют им вырваться на поверхность.

Концепция «европейской гражданской войны» существует помимо Дмитрия Быкова — возникла задолго до его выступления и давно является бесспорным достоянием историографии.

Внедрил этот термин в отношении военных действий 1914–1945 года немецкий историк Эрнст Нольте. Существует написанная им книга «Европейская гражданская война», переведенная на русский язык, в частности.

К данному термину Эрнст Нольте пришел в результате следующих событий.

Нольте опубликовал свой объемный труд «Фашизм в его эпохе» (мне кажется, более интересный, нежели финальная книга), который вызвал нарекания и даже последующую травлю историка (эта работа также переведена на русский). Нольте травили серьезно — серьезнее, чем сегодня шельмуют Быкова — хотя бы потому, что его обличителями выступали не телеведущие, но серьезные философы Франкфуртской школы — Адорно и Хоркхаймер. Дискуссия велась на страницах «Франкфуртер Алгемайне» — и франкфуртские оппоненты обвинили Нольте едва ли не в реваншизме, но уж в профашистских настроениях безусловно.

Фундаментальная работа Нольте и впрямь (если читать текст подряд и беспристрастно) объективизирует появление фашизма. То есть, до известной степени снимает сверхвину с фашизма, превращает его в обычное «историческое явление». В те послевоенные годы надо было иметь особый талант (или склонность к реваншизму, который усмотрели оппоненты), чтобы вот так сразу после событий отстраниться, дистанцироваться. Нольте сделал именно это — и был уличен.

Надо сказать, «Франкфуртер Альгемайне» давала возможность не только обличать и разоблачать, но позволяла отвечать обвиненному. Произошел обмен статьями. Нольте возражал и возражал обоснованно. Он утверждал, что не защищает фашизм, но лишь показывает объективную неизбежность возникновения такового. Дьявольская разница. Общественное мнение — а после войны в Германии оно было наэлектризовано — оказалось не готово принять спокойную аргументацию; социум был не на стороне Нольте — и его лишили возможности преподавать в университетах. Вплоть до самой смерти (ученый умер в возрасте 95 лет) Нольте в Германии не преподавал, не вел семинаров и не издавался — хотя преподавал, вел семинары и издавался в Италии.

Правды ради надо отметить, что его поддерживали в Италии правые круги, и Нольте (увы) это обстоятельство принимал. А что ему оставалось делать? Нольте был настоящий ученый, дискриминированный у себя на родине, — причем незаслуженно, от непонимания той проблемы, которую он поставил, — и ученому требуется некая отдача. Он принял предложение итальянцев.

Как пример вспомню судьбу Александра Зиновьева, которого неприятие «либеральной» интеллигенции буквально вытолкнуло в объятья правых патриотических кругов. Зиновьев выступал против компрадорства, а его поняли (точнее, захотели понять) так, будто он выступает против либерализма. (Замечу, что неолиберализм к либерализму Монтескье отношения не имеет, но в такие тонкости у нас вдаваться не принято.) И вот таким образом Зиновьев оказался в лагере едва ли не черносотенцев. Мне хочется верить, что живи Александр Александрович подольше, он бы сумел от этого морока освободиться, как он всегда это делал, идя поперек течения. Разумеется, он бы оттолкнул «правых», как когда-то сумел оттолкнуть последовательно и коммунистов, и неолибералов. Однако он умер, не успев этого важного движения мысли осуществить, и теперь от имени Зиновьева ведется проимперская геополитическая пропаганда («клуб Зиновьева» и т.п. площадки), не отличающаяся хорошим вкусом. Надо ли говорить, что Зиновьев ненавидел империализм и презирал имперство?

Схожая история произошла с Эрнстом Нольте. Его обвинили в реваншизме, в обелении фашизма. Добавило убедительности то обстоятельство, что Эрнст Нольте был учеником Хайдеггера. Мне довелось познакомиться с Эрнстом Нольте в последние его годы, и я слушал его рассказы об ученичестве — из первых уст. Нольте действительно был под обаянием Хайдеггера (как и многие либералы, и многие левые, и многие левые радикалы — вспомнить хоть Сартра).

В сложившейся вокруг него ситуации Эрнст Нольте не нашел иного ответа, как написать фундированный труд «Европейская гражданская война» и предложить объективный (как он считал) взгляд на события двух мировых войн, которые он рассматривал как одну — причем гражданскую.

Иными словами, геноцид по классовому признаку вызвал ответ в виде геноцида по национальному признаку.

Нольте описал, как коммунистическая доктрина и фашистская доктрина рекрутировали сторонников и как взаимная ненависть испепелила сердца.

Оговорюсь сразу, мне эта концепция «гражданской войны» не кажется убедительной.

То что эта концепция в истории существует, неслучайно — но не думаю, что классовый характер дискриминации (часто несправедливой) может быть сопоставлен с национальной дискриминацией. Мне представляется это подменой на видовом уровне: ведь банкиром всякий легко может не быть, если разорится, а вот перестать быть евреем невозможно. Собственно, я в данном случае разделяю точку зрения Адорно.

Однако считать это основанием для дискриминации ученого было бы в высшей степени дико. Нольте считал иначе, и его концепция «гражданской войны» существует.

Кстати будь сказано, мне несимпатична ни позиция Хайдеггера, ни туман, которым окутано его пребывание в Рейхе: в отличие от своего ученика Нольте, Хайдеггер был членом НСДАП, был замечен в антисемитизме (несмотря на долгую связь с Ханной Арендт) и совершил ряд бытовых несимпатичных поступков. Философия Хайдеггера представляется моральным релятивизмом — но это все же не повод считать Хайдеггера фашистом. Но одно дело — Хайдеггер, он исключительно хитрый казуист, эквилибрист и жонглер смыслами; что касается Нольте, тот был просто историком — причем буквалистом.

Будет уместным сказать, что сегодня точка зрения Нольте де факто стала общепринятой — как бы не было это неприятно советской/русской историографии и последователям франкфуртской школы. В частности, историк-конспиролог Суворов в книге «Ледокол» излагает примерно ту же самую версию событий, крайне вульгарно, но доходчиво. Не столь далеко от данной трактовки и версия событий Солженицына, и очень многих западных историков — в разной степени директивности они утверждают паритетность зол — коммунизма и фашизма.

Задача этой публикации не оспаривать данное утверждение, но лишь сообщить читателю, что это весьма распространенное суждение.

Когда Дмитрий Быков решил использовать термин «европейская гражданская война», он делал это (я уверен) без знания сочинений Нольте и всей предыстории вопроса, иначе избежал бы некоторых досадных ловушек.

Однако ничего предосудительного сказано Быковым не было! Более того, пафос его выступления был иной.

Мысль, высказанная Быковым касательно холокоста, который помешал русской интеллигенции солидаризироваться с Гитлером, не представляется мне кощунственной — это любопытная мысль — но просто я нахожу эту мысль неточной. Французской интеллигенции, например, лагеря смерти, в которые французы выдавали евреев, не помешали нисколько; холокост не остановил коллаборационизм, причем массовый. В Берлин, на поклон к Геббельсу ездили художники: и Дерен, и Вламинк, и Дюнуйе де Сегонзак и еще сотня имен, включая скульптора Бельмондо, отца известного актера. Коллаборационизм цвел повсеместно — и не так далеко по времени отстоял процесс Дрейфуса — и одинокие голоса Золя и Гюго тонули в криках ненависти. Дега, как известно, перестал общаться с Писсарро, потому что тот был евреем.

И неужели боль за еврейские жизни когда-то мешала большой европейской политике?

До сих пор засекречены цели полета Гесса в Англию, и вполне допустимо предположить, что проект мира, который вез Рудольф Гесс англичанам, снимал вопрос о холокосте. Возможно, отказ от того предложения и отказ от замирения Британии с Германией был до известной степени роковым шагом в отношении массового геноцида. Это своего рода «конспирология», разумеется, и я делюсь этим соображением (писал о нем лет десять назад в книге «Медленные челюсти демократии») только затем, чтобы сказать, что данный ход мысли возможен. И как же избежать таких подозрений? Гражданам не запрещено строить гипотезы и гадать, коль долго страны-победительницы — и Британия, и Россия — держат военные архивы засекреченными. Если власти желают избежать кривотолков, можно раскрыть архивы и показать, как было на самом деле, а в противном случае не стоит пенять на возможные предположения.

И если холокост не мешал европейской интеллигенции (я не говорю об отдельных случаях героизма и о жертвенных поступках праведников), то отчего он должен был мешать в России? Так ли мешал русской интеллигенции холокост?

Русская интеллигенция (как и французская, как и английская) легко принимает чужие жертвы. Сегодня, когда барки с африканскими беженцами отпихивают от берегов, странно ставить вопрос смирились бы с высылкой евреев на Мадагаскар (как и планировалось до Ванзейской конференции) или нет. Ну, допустим холокост бы отменили и всех евреев «гуманно» выслали на Мадагаскар — и что дальше?

Но вопрос Быков ставит не совсем так — ударение писатель ставит на антикоммунистическом пафосе вторжения; смогла бы антисоветски настроенная интеллигенция принять этот антикоммунистический пафос, не омраченный газовыми камерами?

Приняла бы русская интеллигенция Гитлера без холокоста? Смог бы антикоммунистический пафос в «европейской гражданской войне» (если принять наличие таковой) заставить забыть о насилии над границами Отечества?

Я в этом сомневаюсь, коль скоро даже Наполеона, значительно более симпатичного господина, нежели Гитлер, русская интеллигенция не приняла. И не евреи тому были причиной. Русская интеллигенция в юдофильстве замечена не была никогда, ни Розанов, ни Достоевский, ни Флоренский примерами юдофильства не являются, совсем наоборот (см. известную переписку Розанова с Флоренским по данному вопросу) — но разве они одиноки в своих антипатиях? Дело не в инородцах, не в черте оседлости. Дело в судьбе самого русского этноса.

Истребительная политика Третьего рейха касалась не только евреев, но и русских; и в первые же месяцы войны это сделалось очевидным. То была война, направленная на уничтожение и порабощение нации, — существует много документов, показывающих это. Думать, что интеллигенция (в той мере, в какой она представляет народ, а эта миссия всегда — за исключением последних лет — была амбицией русской интеллигенции) сможет принять эту истребительную, унизительную политику — на мой взгляд, ошибочно.

Другое дело, что некоторые эмигрантские круги политику Третьего рейха приняли; это особый разговор. И уж совсем иное дело судьба генерала Власова, которая сложилась так, как сложилась. Власов не был не только Красновым и Шкуро, он не был ни Курбским, ни Раскольниковым, ни Кориоланом. Им, как Кориоланом и Курбским, руководила и обида на власть, и ненависть к коммунистической диктатуре, и нормальная для всякого военачальника жажда славы, жажда большого шага и подвига — но дальше наступает принципиальное различие. Курбский, приняв предложение европейской коалиции (Польша–Литва–Швеция), вел войско «ляхов», а Кориолан в борьбе с Римом возглавил войско племени вольсков и желал именоваться «вождем вольсков». Иное дело Власов.

Генерал Власов повинен не просто в личной воинской измене (что является по всем нормам преступлением), но

Это вовсе не случай Краснова, казачьего генерала, продолжавшего свою кампанию времен гражданской войны — правда, в сороковые годы уже в союзе с разрушительной диктатурой, и тем не менее это старое войско и старые счеты. Нет, в случае Власова все обстоит иначе — имел место буквальный соблазн юных душ, рекрутировали советских солдат, попавших в плен. Шла вербовка испуганных и растерявшихся, и этот соблазн привел солдат, поверивших генералу, к мучительной и унизительной казни или долгим лагерям, а их семьи — к жестокой и унизительной жизни. Причем сам генерал пытался бежать, оставив соблазненных им на растерзание. «А кто соблазнит одного из малых сих», как сказано в писании, — и далее по тексту.

Но ведь вопрос не в том, чтобы разоблачить Власова; приговор на этот счет произнесен давно. Вопрос стоит иной — как случилось, что сотни тысяч русских людей поверили ему, в то время как на их страну шел жестокий враг, как смогли они — молодые русские мальчишки — пойти вместе с этим врагом? То, что Солженицын, последовательно обличавший Сталина, обратил внимание на горькую судьбу Власова и власовцев — закономерно. То, что яркий талант Быкова неминуемо привел писателя к тому, что судьбу Власова (генерала, сражавшегося против своей страны, поскольку страной правит ненавистный режим) надо переосмыслить — это понятно. Ни греха, ни вины в таком ходе мысли нет.

Напротив, данный вопрос как всякий неудобный и болезненный вопрос надо приветствовать. Как случилось так, что огромное количество русских людей направило оружие против собственной страны, встало под знамена врага, причем бесчеловечного врага? Не один и два предателя — сотни тысяч. Как это замолчать? Какой же циничной должна быть власть в собственной стране, чтобы такое стало возможным. Что же надо такое сделать с собственным народом, чтобы он предал Родину — да, честных и преданных Родине солдат было в разы больше; но ведь и этих предателей очень много.

Ход мысли талантливого, пытливого, беспокойного человека, который подводит нас к таким вопросам — надо ценить. Вопрос возник вовремя — отрицать это трудно.

Наша Родина проживает сейчас совсем не лучшие времена, ведет дурные войны, иногда даже сама с собой — как иначе расценить боевые действия между украинцами и русскими, то есть между теми братскими народами, что еще вчера вместе боролись с нацизмом? И странно было бы не думать о том, что и где в истории нашей страны подтасовано, оболгано, искривлено — не думать об этом невозможно. Нет готовых схем, нет непреложных учебников — но всякий человек обязан на этот вопрос ответить самостоятельно: до какого предела терпеть гнет неправой власти? Однажды такой предел переступают — историки с ужасом должны констатировать тот печальный факт, что сотни тысяч русских мальчишек поверили искусителю. Их втянули в дурное дело, в грязное дело — но ведь сумели втянуть! Легко изобразить в кино предателя-власовца, одного-единственного негодяя. Легко шельмовать одного писателя за неудобный вопрос. Но когда речь идет о сотнях тысячах соблазненных и расплатившихся за соблазн, как здесь не задать болезненный вопрос:

Дмитрий Быков в своих размышлениях о Второй мировой войне просто выполняет долг русского писателя — ставить вопросы о существовании таких пределов.

А прав он или не прав, это будет судить наш потомок, который оценит наше больное время, и в свою очередь поставит болезненные вопросы.