Нынче — год Бориса Слуцкого, великого поэта и великого гражданина. Он приватизировал страну, вырвав ее из рук Сталина. Я имею в виду не только (и не столько) легендарные, хрестоматийные стихи «Бог» и «Хозяин», а весь поэтический диапазон: редкое совпадение масштаба личности и дарования.
Для единодушия в оценке еще не настало время, но разве в этом дело? С великими всегда непросто. «Наше все» было признано таковым только во второй половине XIX века, а памятник ему, Пушкину, открыт, как известно, в 1880 году, через 43 года после смерти. Лев Толстой получил свой титул при жизни. Неравномерное движение к пьедесталу в каждом отдельном случае, наверное, можно объяснить. Но общая закономерность? Я даже не уверена, есть ли она вообще.
Наследник хорошо прочитанного Хлебникова (поэта для поэтов), Маяковского и всего русского авангарда начала 20-х годов XX века, собственное новаторство Слуцкий довел до предельного совершенства — до фирменной неповторимости почерка и узнаваемости его по строфе, по двустишию, по отдельной строке. Это было очевидно и при жизни его. Так же, как резкая индивидуальность лексики — разговорный язык со всеми характерными напластованиями эпохи. И взаимообращение двух языковых стихий:
Похоже, Слуцкий знал о себе больше, чем его читатели и почитатели.
Тронул-то, по логике, всех и каждого. Но сколь многие пытались увернуться, а то и воспеть грозную, неумолимую силу как благодетельную. Б.А. воспринял свою личную участь как поэтическую миссию: только правда и ничто, кроме правды, как бы жестоко она ни звучала.
С годами его лирический эпос не только не потускнел, а обрел черты полноты и завершенности.
Постижение Слуцкого сегодня идет достаточно активно, хотя и точечно. Наибольшая продвинутость в поэтике — самом главном для поэта. С виду простой, на расстоянии руки, протянутой за книгой, — любой, знающий грамоту, что-нибудь да узнает, что-нибудь да поймет из насквозь демократичного и гуманистического автора. По существу — все очень сложно. Изощренная поэтика Слуцкого притворяется отсутствующей, и это уже предмет для исследователей. Немало сделал в этом направлении Дмитрий Сухарев, ревностный и неустанный пропагандист Б.А. Я бы только «скрытопись» (хорошее слово) отнесла не к самой поэтике (она не то что скрывается, а не оказывает, не вытягивает себя) — а к многочисленным человеческим портретам, непоименованным, хотя и написанным о конкретных людях. О каких-то прототипах можно догадаться, о других, увы, нет: контекст жизни Б.А. практически вымер (кроме учеников). Это одно из упущений Ю. Болдырева, душеприказчика Слуцкого, захваленного и перехваленного за доставшуюся ему честь. О других скажу ниже.
Неназывание имен — это от деликатного, нежного сочувствия Б.А. к любому человеку. Он готов пожалеть даже собственного врага, даже негодяя. Он — всеобщий горепреемник и в поэзии, и в жизни. Когда умер мой муж, Давид Самойлов, наш младший сын Павел неожиданно произнес: «Если бы был жив и здоров Слуцкий, жизнь нашей семьи сложилась бы гораздо легче». Еще бы! Только вот никого другого, кроме Б.А, на этом месте я себе представить не могу. Слуцкий незаменим во всех своих ипостасях. «Таких, как я, нет», — говорил о себе Велимир Хлебников. То же самое мог сказать о себе Слуцкий. Да он и сказал — в стихах. Глядя в окна соседнего дома, где «быть может, двадцать биографий», он утверждает:
Поражает обширность тематики Слуцкого и всегда-то ему присущая, но неиссякаемая во всех новых и новых массивах неопубликованных ранее стихов: от генеральных лиц и событий, Сталина, великой войны, террора, строительства и упадка империи, идеалов и их утраты до самых мелких деталей быта и нравов советской страны.
О себе и о своей поэзии он написал, пожалуй, все. Критикам делать нечего, кроме как цитировать:
Насыщенная плотность стиха, исключительная содержательность — ее, правда, не всегда легко разглядеть в посмертных публикациях. С нелегкой руки Ю. Болдырева они подаются нерасчлененным комом: хорошие, средние стихи, эскизы, черновые наброски. Я спорила в свое время с Юрием Леонардовичем: так нельзя, это неуважение и к поэту, и к читателю. Но его ответ был один: «Ничего-ничего». Хотелось ему поскорее и побольше. И это бы еще ничего, а вот уничтожать даты под стихами (по свидетельству литературоведа Владимира Огнева), отсюда легенда, что Б.А. их не ставил). Вопрос вопросов: есть ли они в «амбарных книгах» — так Слуцкий называл большого формата тетради, переплетенные в ситец или сафьян, куда записывал стихи. А, может быть, даты указывались в машинописи? Тогда они утрачены.
Как всегда и за все Слуцкий ответил сам:
Метафизическая основа, экзистенциальная направленность — это и есть то, что делает Б.А. классиком.
Первым понял уникальность поэтического голоса Слуцкого Иосиф Бродский. В беседах с Валентиной Полухиной он говорил: «Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии». Ему ли, певцу катастрофизма бытия, было не услышать трагическую суть мировосприятия старшего собрата: «Этот поэт действительно говорил языком XX века. Его интонация — жесткая, трагичная и бесстрастная — способ, которым выживший спокойно рассказывает, если захочет, о том, как и в чем он выжил».
Сам Б.А. себя одиночкой не считал. О чем свидетельствует дарственная надпись на книге «Современные истории» (1969) Давиду Самойлову: «Дезику на память о том, как мы с тобой деформировали эту поэзию». Самые близкие друзья и яростные антагонисты в манере жить и писать, они стояли друг против друга насмерть, защищая каждый свою позицию. Прямо подобно Лютеру: «На том стою и не могу иначе». А кто бы мог? Все превозмогающая любовь и пристальный взаимный интерес к тому, что пишет «друг и соперник», не давали разойтись и расщепиться до конца. Постоянно перебрасывались стихами, адресованными друг другу. Писали стихи на сходные, близлежащие темы (вот где непочатые закрома для анализа разных поэтических систем). Соображения этического порядка (принадлежность к одной из заинтересованных сторон) не позволяют мне развивать эту тему, но то, что она нуждается в тщательном и беспристрастном изучении, — как будто очевидно. Самойлов и Слуцкий умерли в один день — 23 февраля, их воинский праздник, с разницей в четыре года — как раз на длительность войны. Последнее стихотворение в этом дуэте принадлежит Самойлову и написано уже после кончины Б.А. Оно длинное, приведу первую строфу:
Слуцкий — поэт острых и точных формул. Главная из них:
«Мы» здесь не означает ни принадлежности к фронтовому поэтическому поколению, ни к фронтовому братству. Личное самосознание сливается с всеобщим. Народ, смертельно оскорбленный непризнанием его подвига по спасению Отечества, ответил власти тотальным равнодушием. На глубинном уровне оно будет длиться до тех пор, пока не сойдет со сцены последнее поколение детей войны, помнящих ее не по рассказам. Потому что генетическая память сильнее всякой другой. Народ, если и безмолвствует, то всегда по делу. Слуцкий как поэт глубоко народный, его на мякине не проведешь, и это предвидел:
Оттого и замолчал. Сказав при этом все и в таком количественном выражении, что хватило бы на двух-трех поэтов. Дальше могла быть только графомания. Слава богу, немотой он был от этого позора избавлен.
Теперь о других, основных стереотипах восприятия жизни Б.А., укрепившихся в коллективном сознании.
Участие в пастернаковской истории. Оно было настолько минимальным и невинным, что прошло бы без следа, если бы сам Б.А. с его обостренной совестливостью не вызвал огонь на себя. Хотя было продекларировано: «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку», никого больше не поминали, а Б.А. честили и те, кто сроду ни на мизинец не рисковал своим благополучием. А сказал он всего лишь, что печататься лучше у себя на родине. Но не в том месте и не в то время. Так не он их и выбирал. И пора снять с него это клеймо противника Пастернака. Пускай себе он предъявил счет по полной программе (поэт против поэта) и каялся долго, истово и в стихах, и в разговорах. Можно ведь и по-другому посмотреть: не раскаяние ли Слуцкого спасло честь русской интеллигенции, по указке официальных инстанций развязавших травлю «небожителя» и «отщепенца»? А что еще можно было сделать в тех условиях?
Считать участие в пастернаковском судилище причиной болезни Б.А. по меньшей мере абсурдно. После того он жил и плодотворно работал еще целых девятнадцать лет. Другой причиной болезни Б.А. называют болезнь и смерть жены — близлежащий повод, да. Существенный, но не основание для ухода с арены активных действий. Он сам его выдвинул на первый план, чтобы не давать пищи для разнотолков, опять же из гордости: даже своей болезнью желал дирижировать сам. И людскую породу знал хорошо: скажут, он так ее любил, что не мог пережить безвременного ухода. Вполне понятно и усвояемо стандартным мышлением. Вышло так, как было задумано. «Жизнь — для всех, за всех, среди всех» была прервана из-за надорванности: попыткой заслониться от горя той же поэзией, мощным ее выбросом. Попробуйте в короткий срок написать двести стихотворений и не изнемочь. Такого супермена, видимо, не существует в природе.
Было и еще одно, чрезвычайно важное обстоятельство: Слуцкий не был бы самим собой, если бы не вменил себе в вину болезнь и смерть жены (…я был жив, а ты умирала). Эта самоназначенная кара оказалась невыносимой.
Отсюда — пронзительная сила лирических стихов, обращенных к Тане. Почти античных по простоте и безыскусности.
А Таня была обыкновенная женщина с одним редким даром — умением радоваться жизни. Жизнь ее протекала за пределами интересов мужа, его одержимостью поэзией.
«Танька, как всякий здоровый человек, засыпает, когда я читаю ей стихи». (Слуцкий — Петру Горелику)
Была ли у него нужда в другой женской натуре, способной стать другом и собеседником. И была, и осуществлялась. Эта тайна всей жизни явилась на свет сама, написав мемуары, вошедшие в сборник «Борис Слуцкий. Воспоминания современников» («Нева», 2005). Наталья Петрова, жена артиста-чтеца Николая Бармина — все, что о ней известно. По высокому целомудрию Б.А., это никакой не адюльтер и уж вовсе не двойная жизнь. Просто тайна, которую не нужно, чтоб трепали на всех аэропортовских углах и за столиками ЦДЛ. Кроме того текста, что приводит сама Петрова, мне попался на глаза еще один — точно ей:
Возвращаюсь в сегодняшний день. «Гармоний нет, мелодий нет, все устремляются в буфет». На невеселом фоне наших дел хотелось устроить торжество в честь Б.А. пошире и поярче — в Зале Чайковского. Я так и видела растяжку поперек Садовой-Триумфальной: «Я говорил от имени России». Но номер не прошел. Как-то не учла, что от имени России теперь может говорить лишь один человек. «Никогда такого не было, и вот опять» (по бессмертному выражению Черномырдина). Зал Чайковского в лице его генерального директора А.А. Шалашова даже не соизволил дать ответ на затребованное гарантийное письмо с изложением концепции творческого вечера и примерного состава участников. Что ж, неугодность Слуцкого, неподходящесть его к сложившимся социокультурным обстоятельствам — симптом немаловажный. «Надо думать, а не улыбаться, надо книжки умные читать». Вот Слуцкого и почитаем, книжки-то его у нас есть. «Покуда над стихами плачут», еще не все потеряно. Стихов и слез живительная влага, быть может, смягчит наши сердца, черствеющие под напором искусственно нагнетаемого абсурда. И будем помнить: нашим предшественникам было много страшнее и тяжелее сохранять и мужество, и надежду. Слуцкий так сформулировал свое заветное желание: «А хочу быть вытянутым ломом, в будущее продолбавшим ход». Лом, между прочим, орудие труда, а не посох для стенающих и страждущих.
Галина Медведева —
специально для «Новой»
