6 мая 2012 года в Москве состоялся «Марш миллионов» — одна из самых многочисленных протестных акций после парламентских и президентских выборов 2011–2012 годов. По разным оценкам, в майском шествии от Калужской площади по Якиманке до сквера на Болотной приняли участие сто тысяч человек. Колонна почти дошла до Болотной, где был запланирован митинг, когда толпу, в нарушение договоренностей и планов акции, остановил ОМОН. Часть протестующих села на асфальт. Напиравшие сзади люди были вынуждены идти на прорыв оцепления.

Эта акция стала первой из мероприятий мирного протеста, которая закончилась жесткими столкновениями с полицией. После следствие назовет эти столкновения массовыми беспорядками и утяжелит положение арестованных. 6 мая задержали более 400 человек, затем возбудили уголовное дело, фигурантами которого стали 35 человек. Часть из них амнистировали перед сочинской олимпиадой (тех, кому не вменили насилие в отношении полицейских), часть скрылась от следствия (при этом Дмитрий Бученков уехал из России из-под домашнего ареста во время судебного следствия), двое фигурантов (Михаил Косенко и Максим Панфилов) были отправлены на принудительное лечение. Две фигурантки — Елена Кохтарева и Александра Духанина — получили условные сроки. Остальные шестнадцать человек отправились в колонию — на сроки от 2,5 до 4,5 лет.

«Болотное дело» стало самым громким политическим процессом двухтысячных и началом конца протестного движения. Именно после «болотного дела» был принят закон о штрафах за участие в массовых мероприятиях, введено уголовное преследование за участие в несанкционированных акциях и т.д. Зацементировали почти все.

Все «узники Болотной» уже вышли на свободу. Накануне 7-й годовщины «Марша миллионов» «Новая» поговорила с фигурантами о том, как изменилась их жизнь после Болотной, что такое тюрьма сегодня, и жалеют ли они о том, что все было зря. Или не зря?

Алексей Полихович: «У нас еще есть время»

— 6 мая я сразу попал в тюрьму. Потом меня отпустили, через два месяца снова задержали, началось уже «болотное дело», СИЗО, суд, колония. Конечно, моя жизнь после тюрьмы была сформирована этим опытом. И без него я сейчас был бы, наверное, другим человеком.

После 6 мая был еще «Оккупай Абай», было ощущение, что вот-вот все поменяется. По крайней мере, я в это верил. Все было в новинку, драйвово, весело. Но потом вдруг все закончилось, меня посадили, и это был довольно сильный психологический удар.

Тюрьма на самом деле сильно меняет любого человека. Тюрьма накапливает усталость. Становишься усталым и спокойным — видимо, годы прижимают к земле. И на многие вещи начинаешь смотреть иначе. Я на свои действия на Болотной тоже теперь смотрю иначе. Когда я 6 мая хватал омоновца за дубинку — я не отдавал себе отчета, что могу уехать на три года, что будут последствия. А вот если бы я тогда знал, я бы там еще больше веселился. Хотя бы настучал по шлему тому омоновцу, который Гаскарова избил.

Сейчас я уже усталый и не верю, что митинги могут что-то поменять. Это не значит, что меня запугали, нет. Но «болевой порог» социального напряжения у меня теперь более низкий: сейчас, чтобы я куда-то влез, это должно быть что-то очень значимое.

Сам факт, что я получил три года за какую-то ерунду (по сути, за беготню наперегонки с ОМОНом) и что не была дана оценка его действиям, а их действия всегда будут легитимными — это меня все больше злит. И злоба накапливается. Возможно, сейчас, зная про преследования, пытки и все такое, на Болотной я был бы жестче. Хотя инстинктивно есть и опасение: махнешь рукой в сторону омоновца — уедешь в колонию.

В целом, я не жалею, что все вышло так, как вышло. Тюремный опыт меня не сильно затронул, но я многое из него понял. Например, что я не тюремный человек. И второе, самое главное, — я понял многое про себя, про то, чем я хочу заниматься. До тюрьмы у меня был запрос на работу с текстами, но я не знал, с какой стороны зайти. Писал какие-то глупости в армии, но всегда был вопрос: кому это интересно, кому нужно и зачем тратить время? В тюрьме я получил то, что искал, — тему, о которой я могу рассказать. И к моему удивлению, нашлись люди, которым это интересно. Сейчас я работаю в ОВД-Инфо. Меня туда взяли после того, как я освободился, просто потому, что я узник 6 мая. Без журналистского опыта, да и вообще без опыта: только армия, первый курс по специальности «Конфликтология», ну и тюрьма.

Считается, что в России тюрьма решает проблемы — наказание за преступление. Но количество рецидивов высокое, а говорить об исправлении в тюрьмах просто смешно. Тюрьма — это хороший криминальный институт. Ты встретишь людей, которые объяснят, как жить, выживать и не попадаться. Идея тюрьмы как наказания, на мой взгляд, в корне неправильна. Потому что в рамках социума в России она не работает. Вот человек выходит из тюрьмы, и если нет семьи, то ему некуда пойти. И он очень быстро возвращается обратно, потому что там уже все привычно и понятно. Про институты реабилитации и социализации заключенных — я даже не слышал про то, что они есть. Я вообще сторонник аболиционизма (движение за отмену рабства) — тюрьмы не должно быть.

Очевидно, что люди, побывав внутри политического процесса, идут в правозащиту. Если вспомнить ощущения в 12-м году и сейчас — стало хуже во многих аспектах. Политические дела возбуждают по более тяжким статьям, признания получают при помощи пыток. Мы судились во вполне либеральные времена. Наш приговор подводил итог всей предкрымской России. Нынешняя, посткрымская, более кровожадная и жрет с чавканьем всех подряд. И активистов, и анархистов, и тех, кто едет воевать в Донбасс и возвращается калекой. Много людей уехало после «болотного дела».

Уехали и многие мои подельники. Я их в каком-то смысле могу понять. Люди вышли, отсидев три года, и не очень понятно, что делать. В митингах смысла особого нет. И садиться второй раз за это — очень глупо. Если была профессия, то с таким бэкграундом все от тебя будут шарахаться. Поэтому часть моих подельников уехала, и они стараются устроиться уже там. Вторая волна — те, кто были випами на Болотной, — уехала после Крыма. Я чувствую, что ситуация становится хуже. Но пока не уезжаю. Мне пока интересно. Я имею важную работу, пытаюсь развиваться и расту. Четкой опасности для себя я не чувствую. Не то что живу, не помня себя, — я себя помню. В моем личном фольклоре есть шутка: «Когда меня посадят второй раз». Я часто так шучу, но все же надеюсь, что она не реализуется.

Я бы не сказал, что я оптимист, но все же что-то меняется в стране. С одной стороны, было все зря — мы сели, а Путин не ушел. Но и мы живем не четыре года, не шесть и не три с половиной. Время у нас еще есть. Мы подождем! Протесты были полезными для России. Даже появление ОВД-Инфо как института помощи — значит, уже было не зря. Все время появляются какие-то небольшие ростки гражданского общества, они теснятся на небольшой площадке оставшейся свободы, но все время учатся, вырабатывают какие-то новые протестные механизмы. Значит, не зря. Вот пришло новое непуганое поколение 18-летних, которые выходят на акции Навального. Все-таки не зря. Мы еще подождем. Мне лично очень интересно, что будет дальше.

Сегодня, правда, такой информационный поток, что кажется, будто апокалипсис уже наступил. Апокалипсис наступил — звоните на горячую линию ОВД-Инфо.

Андрей Барабанов: «После Болотной — болото»

— Моя жизнь изменилась, когда меня задержали. Странно было бы говорить, что в другой момент. Но осознания, что все — прошлая жизнь кончилась, в тот момент не было. Оно пришло позже, в СИЗО. Я почувствовал, что получу по максимуму (больше получили только первый задержанный по делу Максим Лузянин, он признал вину и заключил сделку со следствием, осужден на 4,5 года колонии, вышел по УДО в 2015 году; Сергей Кривов, ему дали 4 года, и признанные организаторами Удальцов и Развозжаев — по 4,5. —Н. П.). Было ли страшно? Нет, было максимально противно. Не только потому, что рухнули все планы. На тот момент я планировал открывать собственный бизнес, все было готово, был четкий план. И тут вот так. Я не представлял, когда окажусь на свободе.

Я не понимал, почему у нас происходит именно так: на тебя нападает человек, ты не причиняешь ему вреда, только отбиваешься, но, несмотря на то, что это он бьет тебя, за решеткой оказываешься ты. Эту логику системы с помощью «болотного дела» объясняли всему обществу: как сурово можно попасть, оказывая сопротивление. И совершенно непонятно, при чем там массовые беспорядки, которые нам вменяли. Массовые беспорядки подразумевают наличие ущерба и насилие в отношении полиции. Ущерба не было: пара перевернутых кем-то туалетов и потерянные шлемы — это не ущерб. Получилось, что за одно действие нас судили по двум статьям, то есть два раза. Эта логика удачно вписывается в авторитарную систему: главное — показать, что будет с теми, кто сопротивляется. Сейчас, конечно, стало еще хуже. Но логика была задана именно тогда.

Любой человек, который прошел через жернова, конечно, жалеет, что все так случилось. Что потеряна куча времени, которое можно было провести с родными. Что нет возможности поддерживать те отношения, которые были у тебя до ареста. Что многие люди просто отвернулись. Можно это все постоянно перемалывать в себе и совершенно загнаться в том, что ты совершил ошибку и несешь наказание. Но я не люблю перекапывать сложные моменты моей жизни. Именно в СИЗО, кстати, я окончательно понял, что уеду из России.

Тюремный опыт не был бесполезен для меня. Я, наверное, слишком любопытный человек, мне было даже интересно, как там все устроено. Этот опыт просто не должен был серьезно влиять на мою жизнь. Ну и не так уж долго я сидел. Было много хорошего, плохого, много испытаний, лишений, но и радости тоже много. У тебя как будто другая оптика, через которую ты смотришь на то, что важно тут, а что — на воле. Самое главное — не зацикливаться, не оставаться головой в тюрьме, а двигаться дальше. Несмотря на то, что произошло, я не потерял веру в людей. Хотя был близок к этому.

Сейчас, оглядываясь на семь лет назад, я бы, конечно, действовал умнее: старался бы увести оттуда людей, чтобы было меньше пострадавших, чтоб омоновцам пришлось приложить побольше усилий. Ну и, наверное, я бы не веселился так сильно, шлем бы не срывал. Я теперь понимаю, что не стоит так шутить и что надо все же думать о том, чем это может грозить. Мы на Болотной глупо засветились. Мы не знали, что заранее все записывается и что все уже давно придумано.

Ну и самое главное сейчас — чтобы был смысл выходить на митинги. Тогда казалось, что смысл есть. На Болотной была энергия. Там были люди, которые вообще первый раз в жизни куда-то вышли протестовать. И верили в результат, в то, что все получится. А не получилось.

И да, кажется, что все было зря. Болотная добилась майских указов, но во всем остальном — власть так и не приняла, что с людьми стоит считаться. И это наш общий главный провал. Мы, «болотники», просто пострадали, а гражданское общество откатилось в своем развитии далеко назад. Раньше было очень обидно, сейчас прошло. Наверное, это мы не дожали. Тут ведь так: либо ты ее, либо она тебя. Но судя по тому, что происходит сейчас, — все логично. Если постоянно прогибаться и давать себя унижать — никакая власть никогда не поменяет свою политику. И мне тоскливо, потому что сейчас — болото после Болотной.

Поэтому я уехал из России, точнее, на время эвакуировался. Я бы хотел когда-нибудь вернуться. Но я не самоубийца, чтобы играть с огнем и не чувствовать себя человеком. Для меня сейчас жизнь в России — издевательство. Как и для любого, кто засветился в политическом деле. По факту я не могу устроиться на работу без связей, я не могу учиться, я не могу просто жить без паранойи. Я уже уехал из России, а ко мне домой до сих пор перед акциями или когда что-то случается, приходит участковый — профилактика, говорит. С судимостью по политическому делу я не могу нормально жить, а нелегалом жить я не хочу.

После освобождения я какое-то время работал в «Руси Сидящей». Мне всегда нравилось помогать, а тут ты можешь помогать тем, кто прошел через те же самые условия, что и ты: лучше понимаешь, зачем ты это делаешь. Не то, чтобы эта работа была моей целью, но просто других вариантов особо не было. Надо было восстанавливаться, это был довольно длительный процесс. В любом случае человеку после тюрьмы надо отрефлексировать то, что произошло. И это происходило бы гораздо легче, если тебе не надо было думать, как заработать на еду.

Поэтому сейчас я здесь, в Праге, я начинаю проект в помощь тем, кто в опасности, кто прошел тюрьму, кому нужна поддержка и реабилитация, кто по разным причинам не могут их получить. Когда мы освобождались, у нас не было особо такой возможности — подлечиться, восстановить психическое состояние, осознать, кто ты и зачем ты нужен. После тюрьмы ты как будто с клеймом. Ты не думаешь о нем, но оно есть. И непонятно, как от него избавиться. Многие после возвращения не знают, как встроиться в жизнь, с чего начать, и продолжают жить там, в тюрьме. Я по себе знаю, как важна такая программа, чтобы помочь человеку вернуться, дать почувствовать, что он нужен, что вокруг — нормальные люди. Сейчас мне кажется это важным. Потому что таких людей, кому нужна помощь, все больше.

Алексей Гаскаров: «Без Болотной все могло быть еще хуже»

— Ровно шесть лет? Ты знаешь, вообще забыл эту дату (мы разговариваем 28 апреля — в годовщину ареста. — Н. П.) Вообще это ненужный, плохой опыт. Не нужно его романтизировать и воспроизводить. Сейчас я уже далеко от этого всего, не хочу ассоциироваться с тюрьмой. Вот на днях была история: в «Матросской Тишине» двое сидельцев умерли от передоза, и мне звонят журналисты, просят прокомментировать. Я знаю, как это все устроено, как так получается, но я не хочу, чтобы меня связывали с тюремной темой, не хочу комментировать тюрьму и быть экспертом по этому вопросу.

Меня задержали через год после Болотной, когда я вышел в магазин купить корм кошке. И я сначала не понял, за что. Один раз я уже через это прошел (в 2010 году Гаскаров провел три месяца в СИЗО по делу о нападении на администрацию Химок во время противостояния в защиту Химкинского леса, был оправдан судом. —Н. П.), я понимал, как все работает, и в целом был готов к тому, что рано или поздно за мной придут. Вопрос был — за что. Это мог быть и Цаговский лес, и выселение общежития Мосшелка (акции гражданского сопротивления 2010–2012 годов.—Н. П.), и то, что я был спикером антифашистов.

Тогда не было четких правил, а гражданские институты, с помощью которых ты можешь что-то поменять, толком не работали. Но тогда были какие-то неформальные механизмы. Если тебя что-то задевает, и ты готов это отстаивать, то вероятность того, что чаша весов склонится в твою сторону, — велика. И стройку можно было остановить, и вырубку леса.

В общем, я так или иначе понимал, что меня могут арестовать, что негативные последствия моей активистской деятельности рано или поздно будут. Но возможности поступить по-другому у меня не было. Вот происходят важные события. Люди выходят на митинги с ощущением, что они могут принимать решения, что от них что-то зависит, что с ними надо считаться. Я тогда еще входил в КСО (координационный совет оппозиции), меня многие уже знали. И мне нужно было в этом участвовать, иначе это демотивировало бы людей, которые решили выйти на протестную акцию.

Моя роль была такой: я должен был попасть одним из первых. Ты понимаешь, что играешь ва-банк. И понятно, что мы все на Болотной несильно повлияем на конечный результат, очевидно, какие последствия будут. С одной стороны, ты к этому готов. Но с другой — к такому нельзя подготовиться.

На самом деле существует колоссальный разрыв между тем, что люди знают о тюрьме, и тем, что на самом деле происходит. Ни одна даже самая хорошая книга не передает полностью всю гамму того, что там внутри происходит.

Когда ты попадаешь в тюрьму, ты сразу выпадаешь из контекста. И не можешь уже позволить тот же уровень вовлеченности во все, что составляло твою жизнь. И это на самом деле сложно.

Это суперпотеря времени. Я старался извлечь из этого максимум пользы. Все время читал, лекции проводил — учил зэков экономике. Из тысячи человек в лагере ходили девять. С одной стороны, ты вырываешься из своей привычной рутины — от работы, привычных каких-то вещей. Там есть возможность буквально выключиться, задуматься. Сегодня в моей работе 70 процентов того, что я использую профессионально каждый день, это то, что я узнал в колонии. Оставшиеся 30 процентов — то, что выучил в институте и на предыдущей работе. Правда, это результат моих личных усилий, а не заслуга системы.

Еще ты в тюрьме узнаешь больше про людей. Больше возможностей увидеть, как живет страна. Выборка, конечно, не репрезентативная, но достаточно проблемная. Со мной в колонии в основном сидели люди за наркотики и кражи. Там становится понятно, что все они не просто так оказались в колонии, а в результате экономических процессов в стране. Ну и еще чисто российская специфика: в колонии можешь встретить и бывшего министра, и олигарха, и чиновника.

Система образования у нас просто дрянь, а в колониях возможности учиться вообще нет. Невозможно ничему научиться, получить профессию, чтобы выйти востребованным человеком. Люди, которые надолго выпадают из контекста, сильно культивируются в том тюремном сообществе — по ним видно, где они были и куда вернутся. Поэтому надо внутри колоний создавать условия, которые не разрывали бы эту связь с волей, с привычной жизнью, а усиливали. Не уничтожали социальную жизнь, а, наоборот, создавали.

В моей личной истории важна не та часть, где я сидел. Я не уголовник, я был осужден за свои взгляды. Сейчас, когда человек выходит из тюрьмы, у него на лбу не написано, где он был. И если он в состоянии объяснить, где был несколько лет и почему за него ФСИН делал отчисления в Пенсионный фонд, это, может быть, и можно скрыть. Но для человека с судимостью существует куча всяких ограничений. Половина нашей экономики связана с госсектором, куда людей с таким опытом просто не возьмут — объем вакансий сужен, поле возможностей максимально узкое.

У меня тоже были проблемы с работой, когда я вышел. Играло роль то, что я более-менее публичный человек, многие знали, где я был и почему. По факту, я устраивался сильно ниже, чем мог бы, с учетом моего политбэкграунда.

Поэтому многие после колонии идут в правозащиту. Одно дело, когда ты адвокат, ты смотришь на ситуацию снаружи. И другое — когда ты сам все прошел, судили именно тебя, и ты понимаешь всю специфику, у тебя формируются компетенции. Я знаю много таких историй. Но это не мой путь. Мне есть чем заниматься.

Тюрьма — это, безусловно, плохой, лишний опыт. Но я не считаю, что все было зря. Ведь была не только Болотная, был еще и 2014 год. Сначала была волна, был позитивный сдвиг, потом все откатилось назад. Но не факт, что если бы не было Болотной, все не стало бы еще хуже. Все-таки хотя бы в тот момент власти были вынуждены считаться с тем, что многие недовольны. И нам было важно продемонстрировать, что те, кто выходили на митинги, — они важная часть общества. Массовые протесты были опасны для власти, поэтому за нас так жестко взялись.

Сейчас репрессии более точечные. Теперь власти стали запугивать, а не растаптывать. Уровень кровожадности не такой, какой был при Советском Союзе и мог бы быть сейчас. И мне кажется, что протесты повлияли на реформы, которые начались в стране. Все эти открытые правительства, налоги, пенсионный возраст.

Я смотрю на это не с позиции, зря это было или не зря, а с позиции, делали ли мы то, что следовало делать в тот момент. И с этой точки зрения я бы не стал ничего менять. Надо понимать — я не стал бы тянуть полицейского за рукав. Хотя это было не самое главное. Было бы не «болотное», было бы что-то другое, не менее абсурдное. Но я был там, где должен был быть, и тогда, когда это было нужно.

После Болотной ужесточили историю со штрафами и хотели всеми способами минимизировать участие людей в митингах. Но это не влияет на желание людей протестовать. Акции в защиту Телеграм, против пенсионного возраста, против строительства мусорных полигонов. Это примеры того, что люди все равно борются за свои права, за то, чтобы с ними считались.

У каждого человека есть свой ограниченный ресурс, а система так устроена — каждый последующий шаг более рискован. Поэтому после колонии на уровне активизма я выключен. Не потому, что я боюсь. Но я осознаю, что я теперь всегда в зоне риска. Ну и к тому же из-за работы я не могу уделять много времени активной какой-то деятельности. Но на уровне экспертизы я участвую в разных гражданских кампаниях. Но теперь как ветеран.

Александр Марголин: «Я хотя бы попытался»

— В первые три года после Болотной жизнь прям вот очень сильно изменилась, а потом стало получше. Несколько похоже на до Болотной, но нет. Там была возможность нормально устроиться на работу, перспективы там какие-то. А потом р-р-раз и… на работу я уже даже не надеюсь устроиться, полицейские, встреченные у лифта, вызывают совсем иные ощущения. Думаю, что это можно определить как «сильно изменилась»;

6 мая 2012 года — практически не изменилось, а вот арест и выход из ИК реально изменили все. Арест в «сильно плохо», а выход — в «довольно хорошо». Но арест, конечно, не сравнить ни с чем. И резко, и чувствительно, мужики такие занятные и конкурсы у них интересные.

Как-то не вижу вариантов откатить назад. Конечно, глупо не жалеть, что потерял столько времени, не увидел, как выросли дочки, про здоровье родителей и говорить не хочется. Но вот если ставить вопрос: что было бы, если бы повторилось, то я бы, конечно, немного смягчил то, что делал, а вот насколько бы это получилось — я не знаю. Это не из-за того, что не поумнел, какой там. Есть вещи, которые определяются, видимо, с рождения. Какой человек есть, таким и будет, пока совсем о колено не сломают.

Многие подельники «болотные» уехали из страны. А какие у ребят были варианты? Ну вот откровенно? Меня с образованием и опытом никуда не берут. А им куда податься? На Болотной была туча народа, много предпринимателей, уж наверняка. Кто-то помогал, пока мы сидели. Но вот очереди из работодателей после отсидки я не заметил. Что у ребят было за душой после потерянных лет? Только пиарные возможности морды лица. Ну и вот … здравствуй, правозащита. Я не пошел, потому что поздно мне учиться не принимать все близко к сердцу. Как ребята справляются и справляются ли — я не знаю, но не думаю, что хорошо. Да, кому-то из ребят помогли переехать и поступить на учебу. И на том спасибо, но в целом, я надеялся, что ребятам помогут больше.

Проблема социализации стоит не просто остро, она вопиющая. Человек сидит много лет в, мягко скажем, измененном мире со своими законами. И это чушь, что тюрьма — это срез общества, в котором как в капле воды… ну и т.п. Чушь это все. Это в подавляющем своем большинстве не самые лучшие и воспитанные люди. У многих было мало шансов стать иными. Там не могут проявляться все человеческие отношения, чего-то там просто не может быть, что-то вредно и опасно. А ведь большинство попадает туда совсем зелеными. Поэтому за годы у человека формируются соответствующие паттерны поведения. И это только поведение. А сколько такого, что психологи в две смены не разбросают? Я не сильно большой специалист, но, во-первых, нужно довести реформу ФСИН до конца. И это я не о сотрудниках, которых бы просто по новой хорошо бы хотя бы с Марса завести, ибо эти уже сами поломанные и профдеформированные. Я про разделение «первоходов» и «второходов». Про то, что заключенные из других республик должны сидеть отдельно, поскольку здесь он считается «первоходом», а на родине у него полжизни отсиженного может быть. О нормальной, а не формальной работе психологов с наркозависимыми. Чтобы ребята не уходили от передоза на второй день воли. Про то, что по мере окончания срока нужно стандартно ступенчато облегчать режим, нужно заниматься обучением реальным профессиям, чтобы человек, когда выйдет, имел возможность зарабатывать некриминальным путем. Да там поле непаханое! Общество закрывает на это глаза, а потом же в этот глаз и получает в подворотне от нерешенной проблемы.

Зря ли все это было? Я не очень согласен с тем, что все было зря. Во всяком случае, мне хочется так думать, что как бы то ни было, но мы повернули историю. Хотя, скорее, это она об нас повернулась. Ладно, шучу. Поворотом это назвать нельзя, просто 6 мая вскрыло то, что еще долго могло обществом не замечаться. Но то, что общество потом выбрало прогнуться, а не что-то иное, — ну тут уж что поделаешь… Мне не обидно, я за себя ответил, как в «Пролетая над гнездом кукушки», — хотя бы попытался. То, что в целом все закончится большой задницей, — это да, но вопросов к себе у меня нет. А когда все случится, дай бог, чтоб у пришедших был план того, «что делать на следующий день». Ибо проблемы посыплются, как при любом крахе империи. В 91-м нам сильно повезло с распадом. Что будет в этот раз — сказать сложно. Готов кому-нибудь отдать свой билетик в первый ряд. Мне, спасибо, хватит.