Cаур-Могила — ​это могила. Четыре тысячи лет назад люди бронзового века рыли этот плавный, как будто растекшийся по степи холм, и строили внутри него бревенчатые клети и каменные комнаты, чтобы укладывать туда своих мертвых. Ну, должны же мертвые где-то жить? Вот и дом им. Они лежат на левом боку лицом на север. Почему на север? Чьего явления они ждали с севера, какого огромного Бога в медвежьей шкуре или внезапного огненного сияния, столь сильного, что оно проникнет сквозь сухую, пересыпанную камнями землю холма и заставит мертвых медленно поднять веки? Мы не знаем, во что они верили.

Мы не знаем, потому что у людей, живших четыре тысячи лет назад на берегах Миусса, не было письменности. Это может показаться нам недостатком их жизни. Но у них не было также государства, не было бомб, напалма, стволов, способных выпускать тысячи пуль в минуту и мгновенно убивать людей. Они не умели убивать на расстоянии. Они не умели летать, и поэтому не умели бомбить. Им был неведом секрет превращения консервной банки в мину.

Весной 1943 года на вершине Саур-Могилы был наблюдательный пункт вермахта. С вершины высоты 277,9 несколько немцев в серо-зеленой форме наблюдали в цейсовские бинокли раскинувшиеся до горизонта поля, прорезанные узкими балками. Голубыми полосами, отбрасывая тень, тянулись линии лесопосадок. Яркое солнце светило над прекрасным миром, яркое солнце в идеальном синем небе Украины.

Всю зиму и весну немцы строили три линии обороны Миусс-фронта, врывали в землю стальные бункеры, тянули колючку и линии связи и устанавливали минные поля.

А летом, начиная с середины июля, здесь начался ад. Красная армия штурмовала Саур-Могилу упорно и неустанно. В июле и августе тысячи пехотинцев ползли по холму вверх, туда, где на склонах чернели амбразуры немецких дзотов. Были дни, когда атаки шли непрерывно, одна заканчивалась и захлебывалась под пулеметным огнем, тут же начиналась другая. Прямо на пулеметы, методично скашивавшие их, вверх по холму, ползли, бежали, перебегали пехотинцы 96-й стрелковой дивизии. И оставались лежать в траве.

Но скоро травы не стало. Артиллерия била по Саур-Могиле со всех сторон, била советская, била немецкая, и в жарком летнем воздухе трава вспыхивала и выгорала. Теперь Саур-Могила торчала в зеленой, шелестящей травой степи, как обожженный черный волдырь. И по этому волдырю снова ползли вверх люди.

Мы не будем здесь писать о стратегическом замысле командования и тактических решениях офицеров. Мы не будем пересыпать текст номерами армий, названиями групп армий и гордыми наименованиями корпусов и полков, включающих в себя имена городов и названия орденов. Мы ни слова не скажем о мудрых военачальниках в Ставке, которые ночью склоняются над огромной картой и точным глазомером профессионального военного сразу находят холм, являющийся ключом к позиции. И тогда по проводам летит через сотни километров тысячу раз произнесенное, всем давно известное, страшное: «Взять! Во что бы то ни стало взять! Любой ценой!»

Рассказы о войне, как она видится на расстеленной на столе огромной карте, где сталкиваются красные и синие стрелы, и повествования о полководцах, которые гениально бросают в бой армии и корпуса, замутняют правду о войне и скрывают ее. А правда состоит не в величии полководцев, а в жизни и смерти людей. Правда не во вкусе крепкого чая, который отхлебывает из стакана в подстаканнике вождь в Кремле, а в запахе горелого мяса, доносящегося из танка. Правда — ​в невыносимом трупном запахе, который плотным облаком окутал Саур-Могилу в августе 1943 года.

Сверху, с вершины холма, подпрыгивая и подскакивая, скатывались гранаты. Сотни гранат в день. Вжав подбородок в землю, спрятав всего себя под каску, человек, широко раскрыв глаза, смотрит за подскакивающей и крутящейся в воздухе гранатой, рывками спускающейся вниз. Он лежит в грязной, насквозь пропотевшей гимнастерке с черными пятнами подмышками и белыми разводами на спине, в перевязанных веревкой обмотках, с горячим от жары и стрельбы автоматом на сгибе руки, сверху над ним безразличное к людям раскаленное солнце, снизу под ним древние мертвые на левом боку, но он не знает о них. Долетит или не долетит?

В дивизионном госпитале хирурги работали день и ночь, а поток раненых не кончался. На столы все укладывали и укладывали человеческие тела с перебитыми ногами и руками, с выбитыми глазами, с развороченными животами, в которые набилась горелая земля древнего холма. Чтобы хирург не терял времени на хождение в туалет, на смену перчаток, на тщательное мытье рук, ему подсоединяли катетер, а внизу ставили ведро. Потом сестра уносила ведро. И он резал, резал и резал.

Тела убитых лежали на Саур-Могиле в три слоя, за ними прятались еще живые. К 31 августа, когда немцы ушли с холма, он был весь покрыт трупами. Хоронить их не было времени, войска ушли вперед, вслед за немцами, а убирать трупы пригнали женщин из окрестных деревень. Им выдали марлевые маски. Тела складывали в братские могилы. Остатки тел сжигали. Сжигали найденные в ямах руки, сжигали оторванные ноги, лежащие на черной, обожженной земле. Здесь, на Саур-Могиле, на Волковой горе, в других местах Миусс-фронта было столько мертвых, что голодные деревенские дети зарабатывали себе пропитание, собирая и отвозя на тачке трупы. За одну тачку им давали рубль, булка стоила двадцать.

Цифры? Никто не знает точных. Убитых, что до сих пор не найдены и не опознаны, нельзя пересчитать. Тех, кого хоронили в братских могилах, часто тоже. Миусс-фронт, проходивший частью по территории Украины, частью России, соединял их кровавым рубцом. Один из историков оценивает общие потери Красной армии на Миусс-фронте в 810 тысяч человек. Это в семь раз больше потерь вермахта. Это невероятное, чудовищное кровопролитие, это гигантская фабрика по производству инвалидов. Читать об этом жутко, а как это видеть каждый день, как жить в этом с утра до ночи и ночью тоже?

Генерал Красной армии украинец Николай Филиппович Батюк, воевавший с начала войны, удерживавший Мамаев курган в Сталинграде, много чего видевший и выносивший все эти годы, не вынес, когда узнал о потерях своей дивизии летом 1943 года в бою на Донбассе. Ему стало плохо. Он, кадровый военный с железным характером, всем своим воспитанием подготовленный к войне, всем сердцем, всей душой, всеми нервами знал, что скрывается за сухим словом «потери». В «Виллисе», несшем его по украинским дорогам, ему стало плохо. Инфаркт.

Мемориал, построенный на Саур-Могиле через двадцать лет после войны, состоял из бетонного обелиска высотой 36 метров и чугунной фигуры солдата высотой 9 метров. Солдат в каске стоял на вершине холма, подняв автомат. Поставили здесь, на склоне, еще и огромные пилоны, в которых были вырублены фигуры и лица пехотинцев, танкистов, артиллеристов и летчиков, штурмовавших холм.

Бетон, чугун, мощные фигуры в героических позах, огромные лица, в которых несгибаемая воля и картинное мужество, — ​советский мемориал войны, в официальной памяти о которой в те годы не было места ужасу и кошмару. Говорили о победе, а о трупах в три слоя не говорили. Война в фигурах мемориала представала как героическое действо, в котором воспоминание о подвиге заслоняло и вытесняло воспоминание о жутких картинах смерти. Их словно не было здесь, этих бесчисленных убитых Саур-Могилы. Но они все равно были здесь и в других местах Миусс-фронта, были в самом прямом значении этого слова, были в земле. Неизвестные поименно, посчитанные примерно и гуртом, застреленные в лоб, разорванные скатившейся сверху гранатой, перерезанные надвое пулеметной очередью, они лежали в степной земле, где их находили поисковые отряды. Страшные это были находки.

Отхожая яма, куда немцы кинули трупы, чтобы не возиться с рытьем могил, и оторванная рука, и солдатский медальон, и монеты в нагрудном кармане, и ботинок с носком, сорванный взрывом с ноги, — ​все они были здесь, мученики войны. В этих находках, совершающихся до сих пор, весь ее ужас, весь ее садизм, все ее животное нутро, вся ее людоедская практика. Однажды поисковики нашли останки двух немцев и семерых наших солдат. Немцы убили наших, накрыли их досками и вели огонь, сидя на них. Потом и сами были убиты, и тогда все девять — ​навсегда неопознанные люди без лиц и имен — ​очутились в одной яме.

Здесь, на Саур-Могиле, на склоне холма стояли буквы, тоже огромные, под стать мемориалу: «Берегите, берегите, берегите мир!» Странная это надпись. Странная интонацией. Одно «берегите» дало бы фразе приказную твердость казенного лозунга, столь распространенного в советские годы, когда он казался пустым. Кому беречь? От кого беречь? Никто и не посягал на мир в те далекие медленные годы. В тройном повторе глагола чувствовалась даже не просьба — ​мольба.

Летом 2014 года украинская армия начала штурм Саур-Могилы. Снова были жаркие июль и август, снова с вершины холма открывался вид на десятки километров степи, покрытой травой и цветами, снова голубели вдали полосы лесопосадок и поднималось вверх необозримое синее небо. И снова на вершине холма был наблюдательный пункт, откуда сепаратисты следили за передвижением по дорогам внизу украинских колонн. В отличие от 1943 года, теперь тут был 36-метровый обелиск, и он тут же, мгновенно, стал частью новой войны. На вершине обелиска все время находился наблюдатель, который как на ладони видел маленькие коробочки танков и дым выстрелов. Тогда он предупреждал тех, кто внизу.

И все началось снова. Бред войны, жуть войны, мясо войны, трупы войны, все снова. В кафе у подножия холма разместилась казарма. Снова на Саур-Могиле началась страшная игра в «Царь горы», когда одни лезут вверх, а другие убивают их, чтобы не лезли. В мелких окопчиках, отрытых в каменистой почве на вершине холма, люди в камуфляже прятались от обстрелов. Пулеметы стояли прямо в небе. И тишина неба рвалась треском раций, в которых на одном и том же русском языке говорили люди с двух сторон, имевшие позывные Медведь, Душман, Сумрак, Сокол.

Мы и здесь не станем говорить о стратегических планах и тактических новациях, не станем называть имена бригад и названия отрядов и не будем с маниакальным наслаждением, свойственным любителям войны, описывать их вооружение, все эти смертоносные железки. Вся эта так называемая техника войны часто имеет красивые названия, предназначенные скрыть или смягчить странным юмором ее суть — ​суть орудий убийства. Мы не станем рассказывать о героических деяниях тех, кто брал Саур-Могилу и кто защищал ее, хотя тут есть о чем рассказывать. Попеременно стояли на вершине переходившего из рук в руки холма бывший советский «афганец» из сепаратистов и украинский полковник, хладнокровно глядевший сверху на то, как его окружают, и все-таки отказывавшийся оставлять Саур-Могилу без приказа. Он выжил. «Афганца» убили.

Есть вещи, которые не могут быть, есть события, которые не должны случиться. Есть что-то, принадлежащее не нормальной человеческой жизни с ясным небом, любовью, разговорами, кофе в кафе, путешествиями на море, а бреду, существующему в мелкой темной голове человека, пришедшего к власти. Не могла случиться война между Россией и Украиной, но случилась. Не могли люди снова прийти на холм, где семьдесят лет назад происходил кровавый кошмар, чтобы устроить в том же месте новый кровавый кошмар, но пришли и устроили. И мемориал, поставленный на месте прошлой войны, стал местом действия нынешней.

Как быстро реликвии той войны стали антуражем этой. В музее, размещавшемся в основании обелиска, прятались от обстрелов сепаратисты. Украинский танк всадил снаряд прямо над дверью в музей, и человек, искавший спасения среди фотографий бойцов 1943 года, погиб.

Мемориал разрушали все участвующие в войне стороны. Снаряды украинских танков пробивали обелиск насквозь. «Грады» сепаратистов, пригнанные из России, корчевали бетонные пилоны и раскалывали их. Лица и фигуры пехотинцев, танкистов, артиллеристов и летчиков на пилонах покрыты ржавыми оспинами, следами пуль.

Нет никакой возможности пересчитать все эти сотни и тысячи выстрелов и определить, какой из них нанес какой именно ущерб; мемориал Саур-Могилы разрушался, калечился, корежился сотнями стволов со всех сторон.

И посреди всего этого ада, когда опять горела трава и рушился бетон, полз по склону вверх раненый украинский доброволец с перебитыми руками и срезанным с лица носом, полз, оставляя за собой кровавый след, полз к своим.

Девятиметровый чугунный солдат Красной армии с раздутой ветром плащ-палаткой далеко виден сверху на запад и восток. С востока шла война. Война шла из России колоннами военной техники, крытыми грузовиками, война шла эшелонами к границе, война шла танкистами-бурятами и десантниками-псковичами. Война шла потоками лжи и мерзостью ненависти, изливавшейся в эти дни и продолжающей изливаться до сих пор из поганой глотки телевизора. Война шла и жила подлой ложью о том, что «нас там нет». Война шла валом пропаганды об «украх», «карателях», «хунте». И в результате этой войны солдат Красной армии лишился правой ноги. Инвалид стоял на вершине Саур-Могилы в ослепительном солнечном блеске, в сиянии синего неба, видный всем участникам безумия, которые в лихорадочном возбуждении бегали, прыгали, ползали, ездили вокруг огромного, словно расползающегося от жары степного холма.

А может, он расползался от крови, от литров и гекалитров старой и новой крови, которой он был пропитан. И мертвецы бронзового века в своих подземных камерах, скрытых в глубине Саур-Могилы, наконец открывали глаза.

Война, прежде чем начаться, должна возникнуть в мозгу человека, наделенного властью принимать решения. Если его власть не ограничена законом, парламентом, обществом, то ему может прийти в голову все что угодно. Война должна возникнуть в темном, плохо понимающем мир сознании, лишенном сочувствия к людям и не ценящим их жизнь, в сознании, видящем весь мир как арену игры подлецов, циников и воров. Такое сознание просто больно войной.

Но прежде чем война станет реальностью, решение о ее начале должны поддержать люди, собравшиеся вокруг диктатора. Среди них не оказывается ни одного, способного встать и сказать: «Нет, мы этого не будем делать. Мы этого не можем делать! Не может быть войны между Россией и Украиной!» Но этих слов в ближнем кругу диктатора не скажет никто. Они готовы принять все что угодно. И войну тоже.

Но и тут война еще не начинается. Для того чтобы она началась, должны драть горло на каждом телевизионном углу вальяжные, покрытые жиром сладкой жизни пропагандисты. Их цель — ​одурманить и обмануть, создать психоз и разжечь ненависть. Без этого нет войны.

Но и тут еще война не начинается. Для того чтобы она началась, нужны миллионы усталых, замороченных, живущих на гроши людей с серыми лицами, которые от своих родителей, а те от своих впитали знание о том, что нельзя протестовать, надо молчать, никуда не лезть, что с властью лучше не связываться, что это страшно и опасно. Истории дедов и отцов, соседей и знакомых свидетельствуют об этом. Нужны слепые, дезориентированные люди, не способные отличить гэбэшной разводки от отечественной войны.

Каин убил Авеля. А когда это было? Мы не знаем. Каин убил Авеля из зависти — ​не мог стерпеть, что жертвы Авеля оказались угодны Богу, а жертвы Каина нет. «И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?»

Каин был древний, наивный, допотопный убийца, убивший одного человека. Что за мелочь для современного Каина. Современный Каин убивает десять тысяч. Древний Каин был земледельцем и нигде не учился, а современный Каин обучен приемам психологической войны, вербовки, обмана, провокации и лжи. И поэтому он, убив Авеля и продолжая убивать его, по-прежнему говорит о том, что он един с Авелем, своим братом. Мы ведь братские народы.

Каин, где десять тысяч украинцев, убитых тобой на войне? Отвечает Каин: «Не знаю; разве я сторож брату своему? Это они сами себя убивают».