Елена Чижова — «Новой газете»
— Честно говоря, у меня нет желания давать по этому поводу подробный комментарий. Единственное, о чем я вынуждена напомнить: это не диссертация, не научная статья, а эссе, в котором я пишу о своей блокадной памяти. Мои представления о том, как Сталин относился к Ленинграду и ленинградцам, сложились, когда я читала воспоминания Л. К. Чуковской и Н. Я. Мандельштам; дневники О. Ф. Берггольц; книги А. И. Солженицына и Д. А. Гранина, С. В. Ярова и Н. А. Ломагина. Слушала ленинградцев, переживших блокаду. Их свидетельства, свидетельства людей, знавших то время не понаслышке, стали моей памятью.
Полагаю, это и есть «механизм» памяти. Если угодно, «механизм» культуры. Человеческая память пристрастна. Быть может, поэтому в качестве одного из эпиграфов к моему роману «Город, написанный по памяти» я взяла слова: «С истиной спорить можно. С памятью — нет».Моя блокадная память
Одна из самых невыносимых сцен мирового кинематографа: «Выбор Софи», те несколько секунд, когда героиня самавыбирает, кого — сына или дочь — отправить на смерть. Эту сцену я смогла пережить только один раз. Потом, пересматривая фильм, отключала изображение и звук. Тому, кто хочет представить себе, что такое ленинградская блокада, надо понять: зимой 1941–1942 годов многим ленинградским матерям приходилось делать выбор: кого из детей кормить?
В наших семьях память о блокаде передается из поколения в поколение. Эта память — неутолимая боль и общая травма ленинградского сознания: в каждой семье есть свой мартиролог: список тех, кто умер или погиб.
3 июля 1941-го моей маме исполнилось 10 лет. Ее мать работала на обувной фабрике. Бабушка — в приемном покое больницы Коняшина. На Урал в эвакуацию они уехали в августе 1942-го, пережив то, что ленинградцы до сих пор называют «смертным временем». В живых они остались по одной единственной причине: уходя на фронт, мамин отец купил машину дров и забил окна в комнате фанерой. А еще раньше, в мае, он разобрал большую печку и сложил новую, маленькую: чтобы ее протопить, хватало 2–3 поленьев. Той зимой они страдали только от голода. Ленинградцы знают: голод и холод вместе — гарантированная смерть. Но для меня, родившейся после войны, это означает, что мамин отец и мой дед, погибший под Ленинградом 27 января 1944 года (эта дата — День полного снятия блокады), не верил официальной пропаганде, твердившей, что война долго не продлится, крайний срок до осени, когда фашистские войска будут отброшены.
Мое детство прошло под знаком молчания.
Теперь я понимаю, блокадная память моих родных была заперта двойным запором: снаружи и изнутри.
Изнутри, потому что блокада — боль, о которой тяжело и страшно рассказывать; снаружи, потому что их мучил страх сказать «что-нибудь лишнее»: еще во время войны тема блокады стала подцензурной — советское государство делало все, чтобы скрыть правду. Именно с этой целью в 1946 году власти разорили народный музей, куда ленинградцы передавали свои блокадные дневники и личные вещи, в надежде, что память об их страданиях не исчезнет. Люди старшего поколения помнят костер во дворе разоренного музея, в котором эти дневники и вещи жгли. Под запретом оставалось и подлинное число жертв среди мирного населения. Лишь после перестройки об этом было сказано открыто: от 1 000 000 до 1 200 000.
Как все большие цифры — эту цифру невозможно себе представить. Но можно посмотреть на лица. В нашем семейном архиве сохранилась довоенная фотография: десятилетняя мама и ее подружки, с которыми она играла во дворе. На фотографии девять девочек. В блокаду умерло шестеро. Осталось трое. (Из мальчиков, живших в их дворе, — на фронт призывали постепенно, год за годом, — назад не вернулся ни один).
Молчание мамы и бабушки не означает, что в детстве я ничего не знала про блокаду. От своей памяти им было не скрыться. Я помню: когда они вспоминали, у них менялись голоса. Становились беззащитными, словно они стеснялись своих страданий. Разговаривали они потихонечку, между собой. И порой проговаривались.
То вдруг мама скажет: «В нашей семье мальчики не живут» — а я, четырехлетняя девочка, сижу и гадаю: какие мальчики, почему не живут?
То бабушка упомянет про какие-то «мягкие части». Скажет: «Утром подходишь к больнице, они лежат целые; вечером идешь — все мягкие части вырезаны». (Что такое блокадный каннибализм, я догадалась прежде, чем бабушка мне об этом рассказала.)
Так и получилось, что все главное, что знаю о блокаде, я подслушала. Я имею в виду, не сведения, которые можно почерпнуть из книг или из дневников. Их я тоже прочла немало. Но что такое ленинградская блокада, я поняла, кажется, лет в пять. С этих пор никакие официальные мифы на меня не действовали — я до сих пор уверена: это они, мои мама и бабушка (своими тихими разговорами) вложили в меня особый блокадный камертон, позволявший легко отличать правду от лжи.
Блокадная память моего поколения — медленный, долгий процесс переосмысления, когда постепенно приходишь к выводу, что в трагедии ленинградской блокады виноваты Гитлер и Сталин: эту трагическую фугу, они, два самых страшных диктатора XX века, сыграли в четыре руки. Партия Гитлера очевидна: во избежание собственных потерь в живой силе и технике, неизбежных при боях в крупном городе, он принял «научно обоснованное» решение: уморить ленинградцев голодом и холодом — всех, включая стариков и детей.
В глазах Сталина Ленинград — объект кристальной, безо всяких посторонних примесей ненависти.
Думаю, что ее причина — чувство собственного достоинства ленинградцев, способность к самостоятельному мышлению, которые для укрепления своей богоподобной власти следует вырвать с корнем. Уничтожить раз и навсегда. Ничем иным невозможно объяснить, почему в условиях, когда в блокадное время на Большую землю шли составы с военной техникой, которую выпускали ленинградские заводы, Сталин и его приспешники не организовали регулярное снабжение города продуктами питания. Хотя бы в количествах, совместимых с жизнью. Но обратно с Большой земли эти железнодорожные составы шли груженые сырьем (тысячи тонн металла нужных марок), комплектующими и инструментами. По подсчетам историков было задействовано не менее 100 эшелонов. Я — не историк, но думаю, что даже небольшая часть этих эшелонов могла спасти десятки, если не сотни тысяч человеческих жизней.
Сейчас, по прошествии 75 лет, когда открыты архивы (далеко не все!), вопросов, связанных с блокадой, больше, чем ответов. Но я уверена — рано или поздно правда найдет себе дорогу. И общая, и личная, которая хранится в каждой ленинградской семье.
Мой скромный вклад в общую блокадную память — роман «Город, написанный по памяти». В его основу легли мамины рассказы (года два назад, понимая, что потом может быть поздно, я записала их на пленку), семейные фотографии, рассказы бабушки и мучительные истории, которые я пережила сама.
Представьте. Звонок в дверь. Ты открываешь и видишь старика. Рядом с ним женщина — твоих, средних, лет. Старик стоит молча, опираясь о ее руку. Говорит она: «Вы уж простите, мы приехали издалека, отец еще мальчиком жил здесь в блокаду, в 44-м они уехали, но так и не вернулись, он просил давно, но все как-то не получалось, знаете, как бывает: то денег нет, то времени…» Она замолкает, чтобы дать тебе время — понять и растерянно отступить в сторону, старясь сдержать слезы, радуясь, что тебе ничего не стоит сделать по его слову, воплотить то, о чем он всю свою жизнь мечтал. Он идет, больше не опираясь, из комнаты в комнату. Ты — следом, бормоча: простите, тут все по-другому, ремонт, двери, окна… «Нет, — его пальцы дрожат, когда он кладет руку на стену. — Все осталось, как было. Теперь можно умирать».
Моя блокадная память — это когда читаешь эссе Винфрида Зебальда о ковровых бомбардировках Кельна, и в твоей голове вертится неотступная мысль: «Там, у них, тоже был ад».
А еще моя память это — стыд: за то, как российское государство относится к оставшимся в живых блокадникам.
С одной стороны, военный парад на Дворцовой площади в День снятия блокады. А с другой, «Блокадное общество» (официальная организация, финансируемая городскими властями) в качестве поздравления с Новым годом подарило моей маме три пачки крекеров, сухого печенья; мало того — просроченных. О том, что в этот момент почувствовала мама, я, щадя ее, не спрашивала. Просто выбросила подарок в помойку.
Тема блокады до сих пор раскалывает российское общество. Даже теперь, по прошествии десятилетий, вокруг «блокадной правды» идут бои. За вопрос: «Не разумнее ли было сдать Ленинград, чтобы избежать ужасов блокады?» — телеканал «Дождь» оказался на грани закрытия. За такой вопрос, заданный публично, можно получить обвинение в «фальсификации истории» или в «экстремизме». В то же время при случае официальные власти пользуются этим вопросом для дискредитации своих политических оппонентов. Так, временный (до осенних выборов) губернатор Петербурга обвинил оппозиционного депутата: якобы тот заявил, что город следовало сдать. Когда оскорбленный депутат, защищая честь и достоинство, попытался подать в суд, его иск не был принят к рассмотрению.
Не надо быть особенно прозорливым, чтобы увидеть: дело не в самом вопросе, а в том, что у нынешних властей, наследников советской идеологии, любые размышления о блокаде, выходящие за рамки официального дискурса (включая подлинную роль Сталина), вызывают слепую ярость. Их «память» — не страдания умиравших в голодных муках ленинградских детей, а величественные монументы и торжественные мероприятия, во время которых на все лады воспевается подвиг ленинградцев, защитивших город от нацистских полчищ. На фоне нынешней милитаристской риторики о муках и страданиях принято упоминать вскользь.
Мне жаль, что в европейском сознании тема блокады — в отличие от Холокоста и сталинского ГУЛАГа — остается маргинальной. Между тем блокада — зеркало, в которое смотрится сегодняшняя Россия. Если всмотреться в это зеркало, можно многое понять.
Елена Чижова, писатель
