Голодовка Шестуна с небольшим перерывом продолжается уже 170 дней. Периодически он соглашается пить воду и разрешает ставить себе капельницы, но затем снова объявляет «сухую». Он падает в обмороки во время ознакомления с материалами дела, которые следствие тоже предоставляет, как издевательские капельницы: дозированно, начиная с первых томов, где пока содержатся только общие документы, — из них нельзя сделать вывод по существу доказательств, которыми обвинение собирается оперировать в суде.
Не считая адвокатов и однажды получившей свидание жены, разговаривает с Шестуном только Михаил Федотов, навещавший его в следственных изоляторах 9 раз (последний — 28 августа). Он уговаривает заключенного прекратить голодовку и старается выполнить те из его требований или просьб, которые в принципе выполнимы: так, именно по настоянию главы СПЧ в больнице № 20 было проведено полное обследование его организма.
Но обследование — не лечение и тем более не спасение для человека, который принял решение умереть и прямо заявляет об этом.
Он не может окончательно сформулировать требования, в случае выполнения которых готов прекратить голодовку. Конечно, ему страшно, конечно, его разум ему подчиняется уже не вполне, и это ни в коей мере не насмешка, а клиническая картина. Но если бы Шестун мог разложить свои претензии к безжалостной судебно-следственной системе по пунктам, тогда и не было бы нужды прибегать к такому крайнему средству. Это тот же общий протест, который летом этого года вывел на улицы тысячи москвичей: вопль о правде и справедливости перед лицом Левиафана — а у того даже нет органов, с помощью которых он мог бы это услышать.
Государство в принципе забыло, как слушать людей и разговаривать с ними, его символ — это киборг в «скафандре» без лица.
«Убейся об стену. Хочешь? — Убейся!»… Так для кого-то будет даже проще (там так думают).
Шестун не ребенок, чтобы «требовать» справедливого рассмотрения своего уголовного дела. Оно предрешено, и это уже показал «гражданский иск», с помощью которого Генпрокуратура и Следственный комитет, не считаясь ни с какими принципами права, выжгли все пути, по которым к Шестуну и его семье могла поступить помощь. И никакой СПЧ ему не поможет, не надо иллюзий: все, на что хватило сил у Федотова, — доставить в камеру телевизор, позаимствованный на собственной даче. Мы, конечно, еще будем обсуждать подробности обвинения, когда они станут более понятны, но это ни на что не повлияет, и не факт, что сам Шестун до этого доживет.
Я его достаточно хорошо узнал со времени первой публикации (10 лет). Он обсуждал со мной и возможность обнародования аудиозаписей из администрации президента, которая, видимо, и предрешила его судьбу. Эта ставка не выиграла, но он по своему характеру не мог ее не сделать, полагая, что это его последний козырь.
«Я не могу сломаться, — объяснял он мне свои резоны. — Как я тогда буду смотреть в глаза людям?»
По-старинному это называлось «честь», и за нее умирали. Оказывается, тот козырь был еще не последний, есть в запасе еще один: собственная жизнь. Он не может просто сидеть и ждать, когда они соблаговолят вынести ему обвинительный приговор. Книжку в тюрьме он уже написал — что же остается еще? И он делает свою ставку без всяких скидок.
Разумеется, я ни в коей мере не желаю ему смерти, хотя и не считаю себя вправе отговаривать его от этого последнего аргумента. В отличие от аргументов следствия, как минимум односторонних, он правовой. Что и кому он этим докажет? А вот тогда и посмотрим.
