На выборах нам все равно подсовывают заранее отобранных дрессированных и кастрированных кандидатов, у каждого под лоснящейся шерсткой еще и строгий ошейник шипами внутрь. Любого можно одернуть — и оппозиционного кандидата, и позиционного. Любому можно скомандовать «К ноге!», любому можно скомандовать «Место!», любому — «Фас!».
Ритуал выборов не бессмыслен. Он должен унизить и избирателя, и избираемого, всем показать, кто тут хозяин. Все тут на цепи. Одни без разрешения не могут никуда избраться, другие — никого избрать.
Никому не гавкать. Раз в пять лет нужно напоминать подопечным, чему их на собачьей площадке учили.
Но хозяева все же чувствуют, что их власти нужно оправдание, обоснование, легитимация. Сначала она была такая, что нас спустили с поводка и дали побегать, и за это уже мы должны были не тявкать. Потом посадили обратно на привязь, но хоть объедки со своего стола нам в миску счищали. Потом позволяли спускать пар, натравливая на чучела и на инструкторов в ватниках. Теперь ничего нет, бегать можно только вдоль стальной проволоки по забору, в животе урчит, двор забросан клочьями ваты и изгажен, а в глазах у дрессируемых, кажется, зажглось понимание того, что чучела ни в чем не виноваты.
Когда-то нам казалось, что они — выразители наших чаяний. Да, мы их не выбирали, зато они брали нас с собой на прогулку в лес, кидали нам палочку, позволяли потереться о сапог и трепали по холке. Но давно уже к нам во двор никто не выходит, а к калитке мимо они проскакивают быстро, по тропкам, подступиться к которым нам не дает короткая цепь. Боятся, что цапнем.
Из-за закрытых дверей пахнет жратвой, пир продолжается, но мы, ободранные, со свалявшейся шерстью, шибающие псиной, теперь вызываем у хозяев одну только опасливую брезгливость — им не приходит в голову кинуть нам кость. Глядя, как мы беснуемся, они спрашивают себя, зачем вообще взяли нас из питомника. Им кажется, что это они нас когда-то взяли. Не взбесились ли мы? Хорошо ли нас от бешенства прививали? Эх, не надо было и брать, надо еще щенками было в ведро с водой и крышку сверху.
Пир продолжается. Трехсоткилограммовые толстяки, застрявшие за столом, руками сгребают к себе лежалые и заветревшиеся кушанья, заталкивают их себе в рот, устало глотают, измученно срыгивают, но не могут, не могут остановиться, хотя кишки уже забились и рвутся, жирные бока прорываются, непереваренное вываливается наружу, а они все гребут и гребут, гребут и гребут и глотают непережеванное.
Они и хотели бы выйти из дома, подышать, но снаружи лают и скалятся. Хотели бы, может, к соседям в гости, но с соседями они рассорились, пока травили тех собаками и дерьмом через забор закидывали.
Есть еще способы с нами совладать. Поменять условия социального контракта. Если строгий ошейник не вразумит, можно плеткой, а можно и под брюхо сапогом. Летом пробовали — и еле успели руку отдернуть. Оскользнулись на кучках, чуть не рухнули в грязь всей тушей. Теперь вот подошли к окошку, глядят, как мы, подвывая, ловим, кружась и гремя цепью, свой собственный хвост, и пытаются жирными губами нам посвистеть. Ласково и игриво.
У нас вообще-то память никуда, и раньше мы свисту очень радовались. Но сейчас как-то совсем уж фальшиво выходит, и еще строгач шерсть до кожи протер.
Нам сейчас и прогулку пообещают, и кость. А нам уже не прогулку хочется, нам поздно уже с этим, мы все под себя справили. Нам надо с цепи сорваться. Мы, может, пока еще и думаем, что от злых хозяев — побегаем — и к добрым переметнемся. Но еще, кажется, немного, и почувствуем, что можно и без хозяев вообще. Живут же, вон, волки.
