XXIX фестиваль «Балтийский Дом» был посвящен памяти Эймунтаса Някрошюса, пронизан ею. Великий режиссер ушел неожиданно — 20 ноября 2018 года, на 66-м году жизни. Скоро годовщина.
Что в СССР, что после его распада, в независимой Литве, — Някрошюс был и оставался фактором влияния, живой легендой и российской театральной жизни. И все же: международный фестиваль «Балтийский Дом» «работал с ним» больше всех. Привозил в Петербург, кажется, все его постсоветские спектакли.
И в 2019 году «Балтийский Дом» завершался двумя последними постановками Някрошюса: «Сукины дети» в Клайпедском драматическом театре и «Венчание» в Национальном театре Польши.
«Литва — порог. Через него всегда переходят большие войны».
Я слышала эти слова случайно, давно, от седой католической монахини в маленькой обители под Каунасом. Наверное, это точная формула — и общее национальное чувство.
Роман Саулюса Шальтяниса «Сукины дети» об этом: Литва-порог. Войны сливаются в сюжете, мерцают в едином мифе. XVIII век — битвы на этой земле меж пруссаками и русскими, 1914-й, конец 1930-х: меж теми же жерновами, в ожидании той же беды.
В глубине сцены кровать. Величественно и неподвижно, как отходящий отец семейства среди нервных и потерянных домочадцев, все три с лишним часа спектакля лежит седой человек в потрепанном черном камзоле. Это важный персонаж романа «Сукины дети» — первый большой поэт Литвы Кристионас Донелайтис (1714–1780). В определенном смысле — он действительно отец семейства и первопредок режиссера. По его поэме «Времена года» Някрошюс поставил два эпически длинных спектакля.
На дыбы поставлен семейный стол в благородном доме, накрытый к обеду белым фаянсом. Смешиваются сословия, беззаконная любовь «благородного» к рыжей зазнобе, точно выросшей из огня и трав этой болотистой земли, трясет семью, как перед концом мира. Реквизит Някрошюса, как всегда, эпически прост: мятая бумага плащей и бревен, обломанные сухие ветви лесов и родовых древ, искалеченных войной и судьбой. Тускло-золотой свет очага все же омывает разоренный дом. Художники спектакля (как это и было всегда, десятилетиями) — жена и сын мастера, Надежда Гультяева и Марис Някрошюс.
…Белый сыпучий порошок за стеклом кухонной банки вздымается на ветру дыхания актеров вечным балтийским снегом. Деревенский нищий Чума, бывший судья неправедный, разоривший когда-то этот дом, приходит на порог просить подаяния.
Все тут грешны перед Господом. Почти все — перед усопшим пастором и поэтом. И белая костлявая собака (замечательная работа Юстины Ванжодите-Шураевой) идет за каждым, напоминая новую инкарнацию ведьм из великого «Макбета» Някрошюса.
Вслед за Петербургом последний спектакль мастера, поставленный в Литве, прошел в Москве. (В столицу «Сукиных детей» привезло агентство «Арт-Партнер XXI.)
«БалтДом»-2019 завершился спектаклем Някрошюса из Варшавы. Действительно последним: от премьеры «Венчания» до смерти режиссера прошло менее полугода.
«Венчание» Витольда Гомбровича — притча, аллегория, страшная сказка. И один из важнейших текстов польской литературы XX века. В спектакле Някрошюса играют знаменитые польские актеры: Ежи Радзивилович (сыгравший важнейшие роли в фильмах Анджея Вайды «Человек из мрамора» и «Человек из железа») и Данута Стенка, прима Национального театра Польши (кинозрители помнят и ее работы в фильмах Ежи Кавалеровича «Камо грядеши?» и в «Катыни» Анджея Вайды).
Някрошюс отдал актрисе обе главные женские роли «Венчания» — Матери и Невесты. Служанки-невесты, гулящей Невесты в родовом доме, ныне превращенном в вертеп.
Чем, собственно? Злой волей Пьяницы (Гжегож Малецки) в страшноватой кепке (вот ровно из тех, каких у гипсового памятника из анекдота было две — в руке и на темечке). Пьяница шатается по оцепеневшему дому, сверкая алым ромбом на груди — исподом парадного галстука. Ромб похож на партийный значок и на бубновый туз каторжника. Пьяница наводит в чинном замке оцепеневших от страха Короля и Королевы свои порядки. За Пьяницей прет по вертепу ликующий, гулящий, хмельной народ.
В руках у народа — м-м-музыкальные инструменты новых времен и порядков. Серые чугунные батареи, раскаленные театральным светом докрасна. На них играют врастяжку, как на гармошках. Естественно, батареи молчат. Не гнутся. Гнут к земле «гармонистов».
Сводный ансамбль молчащих чугунных батарей — одна из последних и самых сильных театральных метафор Някрошюса. Запоминается на годы: как дружный топот деревянных валенок народа и бояр в его «Годунове». Как тающий ледяной меч Принца в «Гамлете».
…Замок стал вертепом. Невеста шлюхой. Кто виноват? Сладострастное в своем злорадстве самоуправство Пьяницы? Или наваждение сына Хенрика, пришедшего с войны, чтоб стать тираном в родном доме? Или кровавые пары войны, отравившие Сына?
Каждую сцену притчи о стране и тирании, о зыбком, двоящемся мире, где все прежние устои заменил страх, — отбивает явление Уличного Музыканта с валторной.
В обтертом пальто и нелепой шляпе, похожий на целую цепочку фигур из прежних постановок Някрошюса, он бредет вдоль рампы. Ненужным золотом блестит его труба.
Дикий брак тирана и запуганной родины-матери совершен. Венчальные свечи истекают шелковыми лентами, их крутят в воздухе: цирковой фокус очень красив.
В финале — Музыкант блуждает и блуждает по сцене, пытаясь извлечь из своей золотой валторны хоть звук. Труба взвизгивает. Вздыхает. Молчит. Молчит. Молчит.
Преданный зритель Някрошюса (а тысячный зал «Балтийского Дома» таких зрителей и вмещал) вспоминает золотые трубы его «Отелло», их победоносный рев над морем.
Замолчавшая золотая труба — и фигура старого литовского поэта, неподвижного на смертном ложе, — последние театральные метафоры Эймунтаса Някрошюса. Он прощался.
Петербургский фестиваль памяти мастера вместил много программ. В основной были «Инферно-Парадизо», последний из спектаклей Някрошюса по «Божественной комедии», и камерный «Мастер голода», поздняя ядовитая притча о художнике в цирке масс-культа.
На малой сцене театра на Кронверкском проспекте прошла ретроспектива видеозаписей прежних его спектаклей, театральной хрестоматии общей «одной шестой»: «Пиросмани, Пиросмани…», «И дольше века длится день…», спектакль по «Маленьким трагедиям» Пушкина, «Иванов», вершинный «Отелло» в блеске золотых труб Венеции.
Там же прошла конференция «Някрошюс. Продолжение…». Говорили актеры, режиссеры, театроведы из России, Литвы, Италии, Польши, Финляндии.
Открывал этот разговор Кама Гинкас. Завершал Оскарас Коршуновас.
Кама Гинкас: «Я буду говорить очень лично. Как в общем-то театр и должен восприниматься. Особенно человеком, который всю жизнь проклят этим делом. Как я.
Я знаю, что литовец — совсем не театральный человек. Он всегда закрыт. Сдержан. Вспомните Эймиса. Вспомните его… Он вскопал, взрыхлил, докопался до глубины души литовца. И как всегда: глубинное познание самого себя становится вселенским.
Литовец, как минимум в третьем поколении, — хуторянин. Что такое хутор? Это отдельность. И человек отдельно общается со своей коровой, если она есть. Со своим забором, если он есть. С деревом, растущим рядом.
Конечно, он католик. Но вера его — особенная. Что бы ни случилось важного с ним, — он берет нож. И вырезает из дерева крест. Или Распятого. Или апостола. И ставит его на перекрестке дорог. А если событие очень важное — взваливает деревянный крест на себя. И везет его на Крестовую гору. А там — лес крестов.
Литовский человек очень простодушно и прямо общается с огнем. С водой. С деревом. С землей и с небом. И вот это Някрошюс впитал в себя. Это исконное, первозданное открытие мира.
Впитал деревянную литовскую Пиету. Изображение Божией Матери: конечно, она в короне. Конечно, у нее тяжелое простодушное лицо и негнущиеся одежды. На коленях у нее маленький, в виде дощечки лежит Христос. И обязательно: у Нее огромное деревянное сердце. В него воткнуты семь мечей, семь ножей. Обязательно кругом — деревянные капли крови.
Это не метафоры. Это боль. Первозданная. И здесь — истоки Някрошюса».
…Кажется: тут сказано самое важное о золотой, замолчавшей год назад поднебесной трубе театра Эймунтаса Някрошюса. Так «Балтийский Дом» помянул мастера.
