Гражданское участие и гражданская активность в последнее время — это большая проблема в политической теории. Одно из классических описаний демократии озвучил в свое время Алексис де Токвиль, французский мыслитель и политик, который путешествовал по Америке. Токвиля впечатлила готовность американцев объединяться в группы, собираться и учреждать ассоциации, которые позволяют им реализовывать свои интересы. Сам Токвиль демократию не очень любил, но на примере Америки он быстро понял, что за этим кроется большая энергия.
И сегодня политических философов, которые разделяют с Токвилем это понимание демократии, сильно беспокоит падение гражданской активности во всем мире.
В чем оно проявляется? Самое очевидное — это падение участия в выборах, абсентеизм: низкий уровень явки, склонность людей игнорировать выборы. Эта проблема видна во всем мире. Но я бы сделал акцент даже не на выборах, а на других вещах, например, на местном самоуправлении, участии в публичных дискуссиях, кампаниях и демонстрациях. Все эти атрибуты демократической жизни тоже повсюду становятся менее заметными. Это вызывает серьезную тревогу у тех, кто занимается политической теорией демократии.
Откуда берется падение гражданской активности? Есть некоторые общие структурные причины. Мы живем сегодня не в полисах, а в больших странах и городах. Наша мобильность возрастает, люди часто не успевают нигде закрепиться. Поэтому свобода коллективной политической деятельности нам сегодня понятна гораздо меньше, чем свобода, например, коммерческой деятельности.
Какое решение проблемы дефицита демократии первым приходит в голову? Давайте напрямую решать все вопросы голосованием или хотя бы проводить опросы. Идея о том, что голосовать нужно больше, становится основным проектом, который должен восстановить демократию. Но являются ли голосования спасением? На самом деле, они предлагают довольно специфическую модель общества. Это общество изолированных индивидов, каждый из которых занят своим делом, заперт в своей жизни, в своей квартире, в каком-то своем ближайшем кругу. Между этими индивидами нет обсуждений и публичных конфликтов, они не любят говорить о политике, потому что это конфликтная тема. При этом одной из самых важных вещей, скажем, в античной демократии было то, что гражданин постоянно вовлекался в коммуникацию с другими, ему приходилось менять свою позицию. Сейчас всего этого нет, наша демократическая активность сводится к выражению заранее сформированного мнения.
На практике голосования существенно облегчают задачу не для демократов, а для автократов. Когда автократический режим устраивает плебисцит, то почти всегда можно быть уверенным в результатах.
Потому что вопрос, как правило, формулируется сверху. Когда вас спрашивают: «Согласны ли вы с тем, что Крым — это Россия?», сложно представить себе условия, при которых это утверждение не найдет поддержки. В то же время это очень хороший способ обеспечить себе демократическую легитимность, сохраняя автократический характер власти. Отсюда, например, большая угроза, связанная с электронным голосованием. Поверьте мне, электронное голосование — это отличный способ свести любой демократический процесс к нажатию одной кнопки из дома. Это превращает демократию в чисто административную задачу.
Промежуточный вывод отсюда: голосования создают пассивного гражданина. Все мы знаем знаменитую московскую программу «Активный гражданин», которую можно установить на свой смартфон и принимать решения по множеству вопросов. По сути, если мы занимаемся не брендированием, а пытаемся исследовать реальные политические механизмы, то это, конечно, пассивизация гражданина. Но пассивизация его ровно до той степени, до которой он позволяет в то же время производить некоторую демократическую легитимность.
Подписание петиции — это активность или пассивность? С одной стороны, в условиях всеобщей атомизации и разрозненности это некоторое коллективное действие, причем оно происходит снизу. Понятно, что эту технологию, в принципе, можно угнать. И мы, я подозреваю, еще увидим такие примеры. Но часто факт состоит в том, что петиции инициируют обычные граждане. Еще одно важное обстоятельство состоит в том, что петиции неанонимны. Они заставляют тебя, по крайней мере, раскрыть свое имя, и в этом смысле это минимальный публичный жест.
Кроме того, они удовлетворяют двум основным принципам политического действия в условиях атомизации. Во-первых, это действие должно быть реалистично выполнимым. Это не должно быть предложение резко изменить свою жизнь и потратить ее на какое-нибудь благое дело, как иногда бывает с правозащитной повесткой. Во-вторых, оно должно иметь четкий критерий эффективности, мы должны иметь возможность сказать, когда это сработало, а когда нет. Комбинация этих двух вещей успешна, потому что она позволяет справиться с ощущением беспомощности.
Наконец, петиции могут создавать эффект массовости, поднимать какие-то темы в повестке, показывать, что они реально волнуют многих людей. Центральные каналы телевидения забиты контентом, который 99 % населения России, в общем, не особенно интересен. С помощью петиций можно создавать демократический способ поднимать важные вопросы.
С другой стороны, с петициями есть несколько проблем. Если посмотреть на то, как устроена стандартная петиция на change.org, — не все, но многие из них адресованы начальнику.
Открываешь петицию по ограничению биометрии, и кому она адресована? Главе государства. Это значит, что вы самим посланием воспроизводите легитимность начальника.
Если вы предъявляете требования к власти, то вы автоматически признаете, что власть не у вас, а у кого-то другого.
В некоторых случаях вполне можно фиксировать легитимность того, к кому вы обращаетесь. Например, в ситуации с петицией по законодательству, которая предупреждала бы насилие в семьях, нет смысла говорить, что Госдума нелегитимна, потому что они могут принять этот закон. Другое дело, когда вы обращаетесь к человеку, который совершенно точно эту петицию не услышит.
Вторая проблема связана с тем, что петиции не способствуют восстановлению коммуникации. Они больше похожи на голосование и скорее закрепляют электоральную модель. Это способ вовлечения, при котором мы жмем на одну кнопку и говорим: «Я голосую за то, чтобы всех выпустили», «Я голосую за то, чтобы пожары в Сибири потушили». Это влечет за собой дальнейшую реорганизацию общества на тех атомистических основаниях, которые я описал выше.
Но когда петиция становится элементом какого-то социального движения, это уже другая история. В случае с Павлом Устиновым, например, когда от Бастрыкина требовали его отпустить, мы на самом деле видели не попытку решить проблему петицией, а большое движение, частью которого была эта петиция. Тогда петиция, может быть, нужна для технических целей, например, чтобы удержать вопрос в повестке.
Если же петиция становится единственным инструментом для того, чтобы эти политические цели достигать, то это автоматически значит, что мы отказались от задачи построения движения.
И в таком случае это просто работает на повышение легитимности Бастрыкина.
Как оценивать эффект петиций? Понятно, что самое простое желание, которое у нас возникает, — посмотреть, сколько из них реально работают. Это важный параметр, но я бы предложил смотреть не столько на это, сколько на то, как петиции влияют на гражданскую активность. Например, есть ли у них какие-то последствия в форме коллективных действий, являются ли они частью социального движения и длительной кампании? Возникает ли при этом эмоциональная вовлеченность? У нас есть инструменты, которые позволяют это измерить. Я бы не связывал с петициями надежды как с универсальным методом решения всех проблем. Скорее, стоит смотреть на то, работают ли они на усиление активности или на дальнейшую пассивизацию граждан.
