Впервые я увидел Льва Аннинского году в 1967-м, еще первокурсником. Он выступал в МГУ, если не ошибаюсь, на поэтическом семинаре Игоря Волгина. Я был очарован и покорен стремительностью и затейливостью его мысли. Он фехтовал словами. Это были смелые броски и изящные пируэты. Так впервые вошел в мое сознание образ публичного интеллектуала. Тогда и понятия такого не было: мыслитель, который обращается не к специалистам, а к широкой аудитории и при этом говорит не на конкретную тему, а заражает и электризует просто силой свободной мысли.
Аннинский явил собой прообраз публичного интеллектуала еще в середине 1960-х. Тогда, в 1965 году, вышла его книга «Ядро ореха», виртуозная, бесшабашная и лишенная того добродетельного занудства, которое проскальзывало даже в писаниях самых либеральных, новомировских критиков.
Познакомились мы лет десять спустя в «Дружбе народов», куда я пришел с какой-то статьей. Аннинский радостно выбежал мне навстречу, осмотрел с ног до головы и произнес: «Ну вот, я же говорил — новый Гершензон… И внешне очень похож». Мне это польстило, хотя я, конечно, услышал и национальную характеристику, но в устах Аннинского она не звучала обидно.
Мне он всегда напоминал Сократа — и не только лепкой большого лба, но и какой-то площадной, агорной своей подвижностью. В толкотне и столкновениях партий он везде был своим, заводилой, задирой, всеобщим любимцем, блестящим спорщиком. Но главное, подобно Сократу, всегда спорил с самим собой, опровергал, сомневался. Он был, по сути, диалектиком, акушером мыслей. По этой гибкости и переметчивости ума его можно было сравнить с Василием Розановым, но Аннинский был начисто лишен двуличия и коварства. Он не щадил самого себя, но при этом и не уничижался паче гордости, не впадал в юродство. Во всех этих дебатах для него была важна не столько истина, сколько острота мысли, огонь, высекаемый сшибкой мнений. Поэтому обижаться на него было нелепо: он не утверждался за чужой счет, напротив, легко подставлялся, обнажал уязвимость своей позиции…
Потом я попал в трудную ситуацию. В начале 1980-х меня избрал мальчиком для идейного битья ныне совсем забытый, а тогда ведущий официальный критик Юрий Суровцев, секретарь Союза писателей и голос советской идеологии во всем, что касалось литературы. Он посвятил мне статью, заглавие которой говорит само за себя: «Полемические маргиналии (Обязан ли литературовед занимать свою идеологическую позицию?)» — журнал «Знамя», 1981 год. А в 1983 году, уже при Андропове, Суровцев возвысил свой негодующий голос до «Правды» — в своей статье под железобетонным заглавием «Диктует жизнь». После чего мне до начала перестройки, до 1986 года, перекрыли кислород во всех журналах. Лев Аннинский был первым и, по сути, единственным, кто публично меня защитил, опубликовав тогда в «Юности» статью «Анализируя легенды», которая заканчивалась призывом «Читайте Эпштейна!», что было сильным протестным жестом после публикации в «Правде».
Вместе с тем он преподнес мне хороший моральный урок, который не устарел и сегодня. После нападок партийной прессы я жаловался друзьям и коллегам на несправедливые гонения, а Аннинский в разговоре меня одернул: а на что вы, собственно, жалуетесь? Вот этот эпизод из моего дневника:
Вот именно! Знаешь, против чего выступаешь, так имей смелость взять на себя последствия.
Когда гласность продвинулась уже достаточно далеко, я принес Аннинскому в «Дружбу народов» свою рукопись «Великая Совь. Странноведческий очерк» (именно так, с двумя Н: странноведение — это наука о странностях одной полуночной страны, обитатели которой почитают сову как своего тотемического предка). В СССР книга так и не вышла, но в начале 1989 года я читал фрагменты из нее по Би-Би-Си — об обитателях Сови, которых я называл совками. Впоследствии Л. Аннинский опубликовал большую и, как всегда, талантливую статью об этой книге — «Совки Минервы». Я поинтересовался, встречалось ли ему раньше это слово. Он ответил письмом:
В этом пассаже — весь Аннинский. Доброжелательный — и при этом нелицеприятный. Кстати, и я не слишком люблю слово «совок». В «Великой Сови» так называются самые забитые граждане, работяги, добыватели мышей, серенькие, как сумерки. А правит в ней совсем другая порода — совцы.
В Аннинском поражает размах и пестрота интересов, всегда неожиданных и как бы поперечных всему предыдущему. Кто бы из порядочных людей взялся в 1971 году издать книгу о Николае Островском? И это после «Ядра ореха», книге о физиках и лириках, об экспериментах шестидесятников? Аннинский написал о Павке Корчагине — да так, что после оскомины школьных уроков о соцреализме это был глоток свежего воздуха. Книги о Серебряном веке — и о «красном веке». Книги о грузинской литературе — и o литовской фотографии. О Льве Толстом и о Михаиле Луконине. Между всеми этими бросками в разные темы нет никакой логической связи.
Мне кажется, что характер Аннинского больше всего выразился в книге «Три еретика: повести о Писемском, Мельникове-Печерском, Лескове» (1988).
Он сам был еретиком и стремился только к одному — взорвать чересчур укрепленные конструкции любой эстетики и идеологии.
И вместе с тем не был равнодушным эклектиком, усталым скептиком, холодным релятивистом, послушным флюгером. Он был не за и не против, он был между, там, где нечто новое, малопонятное напряженно билось, искало выхода между укрепленных платформ. С таких позиций нельзя было идти на штурм, вести за собой — можно было лишь оставаться вольным стрелком. Поэтому он выжил, искренне и стремительно передвигаясь в самых разных идейных пространствах.
Лев Аннинский — это энциклопедия русской литературы поздней советской поры. Воистину википедия — ведь слово «вики», взятое из гавайского языка, означает «быстро». По быстроте реакций, по всеотзывчивости, по меткости попаданий, угадок, определений ему не было равных. Никто с большим правом не может называться энциклопедистом 1960-х — 1980-х гг. А поскольку жизнь в своих глубочайших проявлениях тогда становилась именно литературой и почти не имела другого публичного выхода, то Аннинского можно считать и энциклопедистом русской жизни. Замедляясь в своем историческом течении, эта жизнь ускорялась во вспышках его мысли, в его метафорах, парадоксах, параболах. Аннинский не был диссидентом, он считал, что нужно принимать законы и обычаи того общества, в котором живешь. Но он был ускорителем. Он мыслил не «иначе», а «быстрее», опережал и подталкивал. И российское время, отчасти благодаря его усилиям, возобновило течение свое. С середины 1980-х страна вступила в эпоху «ускорения». Стали происходить события, в которых было много горячего, сумбурного, не вполне логичного, но эмоционально дразнящего. И тогда в почерке времени мы узнали скоропись Льва Аннинского.
