ИнтервьюКультура

«Чтобы тебя любили люди с твоей улицы»

В «Современнике» первая премьера после ухода Волчек. Постановщик Евгений Арье — о театре и утрате

Этот материал вышел в номере № 11 от 3 февраля 2020
Читать
«Чтобы тебя любили люди с твоей улицы»
Фото: Михаил Гутерман
В понедельник — сорок дней, как российский театр лишился Галины Волчек. Первая премьера «Современника» после ее ухода называется «Папа». В центре трагифарса Флориана Зеллера драма обыденности: больной отец и привязанная к нему дочь. Евгений Арье, постановщик спектакля, обостряет в нем простые, сугубо личные вопросы: как быть со стариком, погружающимся во тьму сознания, теряющим себя, вчера еще мощным, а сегодня беспомощным, как дитя? Как найти путь в сумерках памяти и морали? И чью жизнь принести в жертву — свою или отца? В главных ролях: Сергей Гармаш (играет неожиданно, отважно) и Виктория Толстоганова (обещающий дебют на сцене «Современника»). «Новая» поговорила с Евгением Арье о премьере, о Галине Волчек и его возможном уходе из тель-авивского театра «Гешер», которым он руководит почти тридцать лет.
Евгений Арье. Фото: Михаил Гутерман
Евгений Арье. Фото: Михаил Гутерман

Театр считает, что работа над «Папой» помогла пережить самое трудное время после утраты.

— Я очень хотел показать Галине Борисовне этот спектакль. Когда делаешь что-то, когда репетируешь, всегда в голове есть какой-то зритель или ряд зрителей… Ряда у меня нет — я уже тридцать лет, как уехал из Москвы, но я хотел сделать этот спектакль для Галины Борисовны.

Почему именно она для вас особенный зритель?

— Я помню, когда «Современник» был на площади Маяковского, а я спрашивал лишний билетик, еще понятия тогда не имея, что захочу сам когда-нибудь работать в театре. И те, кто театр основал, были для меня живыми мифами. Мы с ней близко познакомились много лет назад, я ставил спектакль со студентами в Нью-Йоркском университете, и она тоже ставила спектакль ниже этажом. Потом она пригласила меня сделать «Враги. История любви», а потом — спектакль «Обратная перспектива».

Это трудно описать, но она просто человечески очень к себе располагала.

И возникало доверие. Если говорить о том, как она вела себя в качестве художественного руководителя театра по отношению к приглашенному режиссеру, то это, пожалуй, некий эталон. Я сам руковожу театром и знаю, как это непросто: принять чужую логику, чужое образное мышление. Уж не говорю о ревности. Она вела себя просто поразительно, потрясающе.

— Как именно?

— Во-первых, я знал, что в любой момент при любых трудностях — организационных, технических, творческих — могу к ней обратиться. Во-вторых, она приходила и смотрела репетиции, а потом — прогоны, спектакли. И говорила слова, которые из политеса не родятся. Да, она была крупнейшим театральным деятелем, истинным лидером театра…

но я просто ее очень любил.

— Почему вы выбрали именно этот текст?

— Потому что драматург (я, кстати, в Израиле поставил его пьесу «Мама»), будучи всего лишь сорокалетним, не только смог проникнуть в психологию старика, но и сказать о человеческой проблеме, которая сегодня становится все острее, потому что мы живем дольше. Уверен, очень много людей понимают, о чем он говорит, и о чем мы делаем спектакль.

— А какое место занимают в вашей внутренней биографии эти три спектакля в «Современнике»?

— Очень серьезное и очень для меня дорогое. Прежде всего, потому что я здесь сталкиваюсь с очень хорошими актерами, с которыми пока мне удавалось найти общий язык.

Назначение. Премьера

Новый худрук «Современника» Виктор Рыжаков ответил на три вопроса «Новой газеты»

— Вы уже 30 лет делаете театр для зрителей, которые генетически несут в себе трагедию. Каким он должен быть на такой земле для таких зрителей?

— А вы когда-нибудь были в Израиле?

— Была.

— Никакой трагедии. Яркая, оптимистичная, здоровая страна.

Израильтян вообще уже с трудом можно назвать евреями,

это абсолютно новая формация человеческая, и в своем оптимизме, почти идиотском, — парадоксальная страна. Хотя в Израиле гибель одного человека — общее горе, и все его разделяют. Могут чудовищно поругаться на парковке, но когда возникает действительно серьезная ситуация, многие израильтяне немедленно летят из-за границы (те, кто работает в Америке, в Европе), и все ощущают свою человеческую общность. И, конечно, создать такой театр, как наш, невозможно больше было нигде.

— Какой? Что вы хотели выстроить и выстроили в итоге?

— Я хотел, чтобы в этой маленькой стране был один из лучших европейских театров. Не театр гетто, замкнутый на самом себе, — с одной стороны. А с другой, как сказал когда-то Михаил Туманишвили, такой, «чтобы тебя любили люди с твоей улицы». Нам невероятно помогали. За эти годы я встретил несколько человек, которые во многом мою жизнь перевернули, потрясающих совершенно людей, людей, которые были счастливы, что мы приехали.

Первый такой человек был очень известный в Израиле врач, который когда-то принимал эшелоны с детьми после концлагерей. Его знала вся страна. Он нас встречал, будто мы близкие родственники. Я планировал тогда, что мы начнем играть на иврите года через три, а начали мы через год. И когда мы сыграли первый спектакль в Тель-Авиве, он сидел за мной, я обернулся и увидел, как у него по лицу текут слезы. У нас был председатель совета директоров — бывший директор «Моссада», великий человек. Он двенадцать лет помогал театру, мог в любой кабинет открыть дверь ногой, его тоже знала вся страна. И то, как он переживал за нас, как пытался помочь, это невозможно забыть, и мы не забываем…

— Как то, что вы делаете, связано с современностью?

— Мне кажется, что в самой постановке вопроса есть что-то ужасное и неправильное. Театр, если он живой, не может не ориентироваться на современность: как сегодня люди разговаривают, что такое для сегодняшнего человека пауза, способ жизни на сцене? Это ощущение правды, оно для меня ведущее.

А должен ли театр ставить современные пьесы и бежать, задрав штаны, за современностью,

у меня вызывает огромное сомнение. Мне интересно про человека говорить. Когда я ставил Башевиса Зингера, то у него в предисловии было сказано: я пишу роман не о проблемах общечеловеческих, а о конкретных людях, которые после Холокоста возвращаются к жизни в Нью-Йорке. Вот это мне очень интересно — про людей, про каких-то определенных людей.

Сергей Гармаш в спектакле «Папа». Фото: Михаил Гутерман
Сергей Гармаш в спектакле «Папа». Фото: Михаил Гутерман

— Но что, собственно, вы хотите сказать миру, работая в театре?

— Я никогда про это не думал! Никогда. Мне кажется, что если есть какой-то шанс, чтобы что-то в людях хотя бы на время потеплело, отпало, злоба исчезла… Какие-то ужасно простые вещи. Вот кто-то посмотрел этот наш премьерный спектакль и пошел позвонить маме. А даже если не пойдет и не позвонит маме, то у него на какой-то момент возникнет ощущение: если мы живем, если мы люди, то мы должны уходить, мы должны умирать, и природа потихонечку у нас отнимает одно, потом другое, потом третье, готовя нас к этому. Она мудрая на самом деле, она готовит нас к уходу. Так, как в детстве она готовит нас к жизни.

— Я слышала, вы сейчас собираетесь покинуть «Гешер»?

— Сказать, что я хочу покинуть «Гешер», неправильно. Но я очень опасаюсь, что, может быть, придется это сделать. Знаете, у пожилых людей есть одна опасность: человек никогда не замечает, когда надо уйти. Но надо понять: когда, в какой момент за твоей спиной начинают снисходительно переглядываться. Для меня это самое страшное.

Вы уже ощущаете эту черту?

— Нет, пока нет. Пока меня хватает на процесс репетиций. Когда я прихожу в театр, я забываю обо всем, все уходит. Но надо же жить и после репетиций, и до. Нельзя тлеть, нельзя по инерции существовать. Я взял отпуск пока. В связи со здоровьем.

Но самый острый вопрос для меня сейчас — не высокое искусство, а судьбы людей, актеров, которые изменили свою жизнь в связи со мной: переехали в Израиль, работают в моем театре.

— Есть текст или тема, которой вы хотели бы заняться сейчас?

— Я знаю, что буду делать. Сейчас, пока в отпуске. Я вернусь к Библии, хочу и Ветхий Завет перечитать, и Евангелие. И может быть, что-то попытаюсь сделать в этом направлении. Я не видел ни одного раза хорошей попытки: либо иронично делают, либо тупо торжественно. А там есть о чем подумать и вообще о чем поговорить.

— Но очень трудно подняться на высоту этого текста.

— Невозможно! И не надо подниматься на эту высоту, надо хоть что-то понять.

Галина Борисовна и полный зал

«Современник» осиротел. Российский театр утратил легендарную личность

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow