Фотографии эти открывают, прежде всего, фактуру России. То есть то, из чего она сделана во всех своих текущих и никогда не кончающихся пространствах. Огромные тоскливые небеса, такие вязкие, что хочется провести по ним пальцем и оставить след в облаках. Усеянное мелкими точками ржавчины железо «уазика», припаркованного в степи напротив бесконечного горизонта. Лужа, трава, мелкий белый цветочек и телеграфный столб являют собой нечто такое, в чем тут же ощущаешь страну, в которой вырос и живешь, но которая по большей части молчит о себе, а если что скажет, то буквами на пористом камне провинциальной пятиэтажки. Чувствуешь эту фактуру ладонью, лицом, взглядом. Слова не нужны.
Черные деревянные дома с просевшими крышами, одинокое окно, из которого вывешено полотенце, мокрые гнилые сараи, конвейерная штольня, щербатые перроны, из плит которых торчит арматура, баулы и мешки, куски мяса и рыбы, неопрятые стены провинциальных кафе, в которых за угловым столиком старательно режет сосиску женщина с длинными волосами, и пляж неизвестно где, у неизвестно какой воды, усеянный камешками, спичками и окурками, пляж, где человек забывается похожим на обморок сном, лежа на полотенце и завернув голову футболкой — идешь и бредешь через эти фотографии и места жизни со смирением и тягостной тоской в душе, ибо над всеми этими местами и людьми словно продернут неизбывный дух заброшенности и сиротства.
Людей много на этих фотографиях, очень много. И вот странно, все они оказываются знакомыми, хотя никогда ты не бывал именно тут. Но бывал иногда где-то там. Усталое и грязное лицо шахтера и голый по пояс, прожженный солнцем и жизнью немолодой мужик, позирующий в углу на задних дворах, на фоне буйного сорняка; все они почему-то знакомы в выражении своих лиц, в своем воловьем терпении, в своих щербатых улыбках. Толстые женщины в сарафанах и тоненькие девочки с выпирающими костями, в купальниках, а также две провинциальные грации, загорающие на куцем песочке за скучными пятиэтажками, а еще кривые и поджарые старухи, отбривающие так, что мало не покажется, — все они тут. Никакого текста не хватит, чтобы переписать весь народ. Все они, а также все мы, проходящие в документах и речах под названием «население», представлены в этой феноменальной фотолетописи долгого путешествия через Россию без попыток объяснить ее или понять, но с желанием показать. Молча.
Это их принцип, это то, на чем они стоят: молча. Это фотография, освободившаяся из плена текста, фотография, переставшая быть иллюстрацией. Она больше не иллюстрирует текст и не сопровождает его, хватит. Она говорит сама. Ей не нужны подписи, объяснения, даже указания, где это снято, не нужны. Ну сказано же — в России. Где-то в России. Чья-то усталая рука с зажатой между пальцами папиросой, обрезанная краем кадра, и мужики в шортах и, конечно, в трениках с двумя белыми полосками, играющие в нарды на фоне вагончика из рифленого железа, у которого дверь завешена куском брезента, и белая в пятнах собака, убегающая в степь, все они говорят сами за себя, говорят настолько полно и ясно, что у того, кто смотрит на это, пропадает желание говорить. Делай молча, смотри молча, и что-то поймешь тогда. Забрезжит.
Автотранспорт этой России не отличается многообразием. Вот они, припаркованные как попало — в этих городках много места, ставь где хочешь, а в полях и в степях еще больше — вечные уазики, называемые «козлами» и «буханками», им лет по двадцать или тридцать, но они на ходу и еще долго будут на ходу; а вот лысый мужик в свитере со спартаковской полосой, в нитяных перчатках и с монтировкой в руке рядом со своим грузовиком: не заводится. Не заводятся эти выгоревшие на солнце, проржавевшие в бесконечных дождях машины и все-таки в конце концов заводятся и прут, раздвигая колесами глину, увязая в распутице, обхаркивая горячим маслом и синим, остро пахнущим выхлопом из дребезжащего, примотанного ремнем глушителя березовые перелески, ревут моторами и прут, таща в кузовах и в кабинах весь вещный мир этой неизвестной и вечной страны, который включает в себя корыта, старые телевизоры, холодильники «Север», доски и кирпичи, пятилитровые банки из-под воды, мотки проволоки, бухты кабеля и железные бидоны. Ничего нельзя выкидывать. Все пригодится.
Но есть еще и «Жигуль» с промазанным мовилем дном и бортами, но без колес, поставленный на камни. Будут колеса — поедет.
Серые заборы, а на столб надет сапог. Чей сапог? Чей надо сапог.
Женщина на рынке примеряет блузку с крупными буквами во всю грудь Gucci. А сам-то Гуччи знает?
Кирпичные стены, белье на балконах, старухи в платках и кофтах с суровыми лицами, мелко исписанными морщинами, жилистые мужики, двумя пальцами держащие догоревший до конца бычок и не чувствующие заскорузлыми пальцами огня, козы на улицах, полуголые дети, гуси в грязном пруду и человек в дорогом сером костюме, при голубом галстуке, в черных узких мокасинах, выпивший банку пива и легший в траву у асфальта, чтобы отдохнуть от трудов офисных.
Он заснул.
Имена этих фотографов вряд ли что-то скажут вам. Их огромный, состоящий из сотен и сотен фотографий проект называется «Мы — о России без слов». Я назову их. Александр Аксаков, София Булгакова, Александра Денисова, Олег Климов, Артем Лежепёков, Евгений Петрачков, Илья Пилипенко, Дмитрий Ткачук, Сергей Трапезин.
