На листе формата А4, который водитель держал в руках, было написано: «Мадам Фийон». Шеф — Сергей Анатольевич ничего ему не объяснил, только велел держать листок у выхода на прилете, и теперь водитель гадал: по фамилии выходило, что француженка, но буквы-то были русские! И почему ее надо было везти не в гостиницу, а к шефу на дачу — может, это его знакомая из Страсбургского суда?

Наконец, от толпы поваливших пассажиров отделилась мадам и пошла к нему — была она среднего роста, средних лет и со среднего же размера чемоданом. По тому, как она приподняла полу плаща, садясь в машину, он решил: нет, француженка. Русские так не садятся, они и в авто представительского класса (а Тойота-Камри была уже ближе к нему, чем водитель страшно гордился) залезают, как в нору. Пристроив чемодан в багажник, он захлопнул за ней дверцу и поместил свое тело за рулем, хотя ей показалось, что оно там не должно уместиться. Иностранка заговорила по-русски без акцента и со сноровкой.

— Добрый вечер, меня зовут Наталья Сергеевна, а вас?

Нет, его не обманешь: зря он, что ли, прежде чем пойти водителем в управление делами Конституционного суда, служил в погранвойсках и потом проходил специальную подготовку? Русские обычно так легко не знакомятся.

— Виталий…

— Долго нам ехать?

— По окружной за полчаса долетим.

— В город не будем заезжать? — спросила она. — Так хочется Питер посмотреть…

— А вы неужели не были у нас?

— Была пару раз, но совсем юная. Молодость не то время, когда можно по-настоящему почувствовать архитектуру.

— Почему? Я, например, в двадцать один сюда попал после армии, и мне город сразу понравился — красивый, и только работай.

— Когда вам было двадцать один, вам было труднее понять, что что-то построено тут двести лет назад и мимо ездил еще Пушкин.

— Так Пушкин же бронзовый! — хохотнул Виталий. — Да и я тоже вроде как железный, с чего бы нам меняться?

Он взглянул, чуть отклонившись, в зеркальце. Теперь они так следят за собой, что и не разберешь возраст, но и с поправкой на это все равно не меньше сорока. Лицо приятное, скорее умное, чем красивое, глаза темно-карие, внимательные — он встретился с ней взглядом и отвел свой на дорогу. В сумочке зазвонил телефон, и мадам, чуть поколебавшись, приняла вызов:

— Да, папа… Уже едем… Хорошо, встретит Антон, поняла… Ты все-таки не звони, пока я не вставлю местную симку, в роуминге это очень дорого…

«Папа»? Кто это? Шеф при нем никогда не вспоминал про дочь, да еще во Франции. Виталий стал думать, как бы ее расспросить, но она сама заговорила на эту тему.

— Давно вы работаете с отцом? Вы только его возите или других тоже?

— Его. Давно, вот когда его назначили завотделом-то, и он переехал? Наверное, с две тысячи двенадцатого. Так вы его дочь?

— Да. Но мы давно не виделись…

Они уже скатились с единственной горки в окрестностях Пулкова и свернули на вечно пыльную окружную дорогу. Она глядела в окно, но там все было серо: плоские пригороды с плоскими коробками складов. Еще март не перевалил за середину, но было необычайно тепло для этого времени — снега не было.

Надо, пожалуй, рассказать об этом помощнику председателя суда, — думал Виталий. В кадрах-то про французскую дочь все, конечно, знают, но то, наверное, у шефа было по молодости, еще при советской власти, это не в счет. А детали могут и пригодится, можно же со смехом. Мадам Фийон, однако, что-то замолчала.

— А что, у вас во Франции, — решил он поддержать разговор, — должностным лицам тоже полагаются персональные машины, или там все на своих ездят?

— Никогда не задавалась этим вопросом, — сказала она и добавила с легкой иронией, которую водитель не должен был заметить: — Но если бы у нас, должностное лицо, как вы выразились, послало казенную машину за дочерью, прилетевшей в гости, и это узнали бы в газетах, был бы страшный скандал…

Иронию он заметил, но виду не подал, только буркнул, обгоняя фуру с прицепом:

— Ну куда ты лезешь, … Извините.

— Ничего страшного, я тоже за рулем иногда матерюсь… «У нас во Франции».

— Так у нас, выходит, лучше, — отметил он с удовлетворением. — Это я про персоналки. А у вас формализм, в Европе.

— Вы бывали во Франции?

— Нет, — соврал он, хотя лет шесть назад, когда на это еще так не смотрели, бывшая жена таскала его с группой в Париж. — Все равно лучше Крыма ничего нет…

«У нас — у вас… — думала она, глядя в окно, благо они свернули с грязной окружной на лесное шоссе, и там, слева за лесом, в сгущавшихся сумерках иногда даже мелькала как будто светлая полоска залива. — А ведь это родина… Или, кажется, как их учили в школе, надо с большой буквы: «Родина… Бедный папа!». Она ему не позвонила в 2014-м, когда они в этом своем суде с такой легкостью проглотили Крым, хотя все в газете спрашивали у нее, словно это она сделала: «Как же так?». А теперь они просто смеются… «Они?»…

***

— Таких заборов я не видела нигде в мире, — сказала Наталья Сергеевна, когда они подъехали к воротам. — А я была, в общем, довольно много, где…

— А чо, это безопасность…

Охранник в неопределенно-военной форме попросил документы, но скорее, чтобы ее рассмотреть: ему тоже было любопытно. Паспорт был самый обыкновенный, российский. Внушительная створка зеленых ворот убралась вбок, и они въехали. Внутри было похоже на военную базу в Германии, где ей однажды довелось побывать. Под соснами, неожиданными в этой плоской местности, на расстоянии друг от друга располагались одинаковые дома, в некоторых окнах уже горел свет, но на дорожках было пусто. Попался человек с собакой, которая раскорячилась, собираясь сделать свои дела на газоне. Ехали чинно, почти как велел знак «5 км/ч».

— Это что, дачи?

— Считается, как бы да, - отвечал водитель с ноткой хозяйской гордости в голосе. – Но живут все в основном круглогодично. Эти для аппарата, по одному на две семьи, а дальше там судьи…

Вдали мелькнули меж стволов какие-то остекленные терема, но они уже свернули на боковую дорожку и остановились у крайнего к зеленому забору дома. Перед домом тоже был забор, но из сетки и не такой высокий – по грудь. Пока водитель звонил, Наташа вышла из машины: пахло сырой хвоей и морем.

Замок калитки щелкнул, Виталий достал из багажника чемодан, а из дома вышел долговязый парень и пошел к ним. По фигуре ему можно было дать не пятнадцать лет, а все двадцать, но лицо было еще детское, и на нем была улыбка, хотя и искусственная. В России люди улыбаются редко…

— Привет, братишка, ужасна рада тебя наконец увидеть, — сказала она, делая шаг навстречу, но он нырнул мимо и взялся за ручку чемодана, а улыбка осталась, как приклеенная, «американская».

— Здравствуйте… Я отнесу ваш чемодан. Виталий, не заезжайте, сразу поезжайте за родителями, они уже освободились и ждут. Спасибо.

— You are welcome, we live in small way, but will be glad to see you, — приговаривал брат явно только что почерпнутую из интернета фразу, хотя произношение было поставлено неплохо. – Мы живем скромно, но…

— А чего не по-французски? – спросила она. – Все равно же лазил в интернет.

— Была такая идея, — признался он честно. — Но победила лень — я бы сам не прочел: там над буквами крючочки какие-то…

На верхней ступеньке он чуть задержался, переводя дыхание не от тяжести чемодана, а от затруднительности этого объяснения – кроме его дыхания да еще поскрипывания в верхушках сосен, других звуков не было слышно.

— А где же тут море?

— А тут, недалеко, — ответил он, махнув в сторону забора, за которым, кроме верхушек деревьев, ничего не было видно. — Только каждый раз приходится делать крюк через проходную, иначе никак. Но там сейчас все равно делать нечего, пошли в дом.

Они прошли в большую гостиную со столом, диванами и камином, у которого лежало – и видимо, уже давно – с пяток аккуратных поленьев. Кроме террасной, две двери вели, вероятно, еще в какие-то комнаты, одна была отворена в кухню, а лестница посредине винтом уходила вверх и вниз, в подвал. Все было очень аккуратно, но чуть казенно, как будто обитатели боялись лишний раз схватиться за полированное руками.

— О, слоники! — обрадовалась Наташа, заметив их издали на серванте с посудой.

— Да, это от дедушки, но это не самое интересное у нас. А хочешь, я тебе пока дом покажу? — спросил Антон, неожиданно и теперь уже раньше времени переходя на «ты». — Внизу есть тренажеры. Могу даже сауну включить…

Тут он сообразил, что это предложение могло быть воспринято двусмысленно, и смутился так, что показалось — сейчас убежит.

— Я в этих слоников любила играть в детстве, — сказала Наташа, сделав вид, что ничего не заметила. — Тогда они стояли на полке над диваном, и дедушка разрешал их аккуратно оттуда снимать, они у меня ходили по квартире друг за другом из комнаты в комнату. У них даже были имена, вот этот, первый и самый большой, был «Элефантус», а последний просто Федя. Наверное, это я взяла из мультика про Простоквашино, ты же его смотрел? А «Элефантуса» — это дедушка придумал, они на юридическом факультете учили латинские поговорки, он же его заканчивал после войны.

— Я знаю, что он был юристом, и у него на правой руке не было двух пальцев от взрыва мины, но я его не застал. Вы можете взять слоников в руки, я бы вам их вообще подарил, раз вам они дороги, но не знаю, как предки.

«Славный вроде бы у меня получился братишка, — думала она, вертя в руках «Федю» и ставя его на место. — Чуть нагловатый, но это от застенчивости. Только уж очень загорелый для этого времени года, все-таки не Средиземноморье. На кого же он так похож?..».

— Антон, давай-ка все-таки на «ты», я твоя сестра.

— Пока не получается, — сказал он и опять приклеил улыбку. — Вы же почти как моя мама.

— Неправда, — рассмеялась она, усаживаясь на диван рядом с чемоданом. — Она старше меня на целых пять лет. А мы с тобой раз виделись, когда вы жили еще в Москве, году… ну да, в две тысячи десятом, отца ведь не сразу взяли в Питер…

— Я помню, мне же тогда пять уже было. Приехала тетя такая, и папа говорит: а это твоя сестра из Франции, — он оживился и стал делать жесты руками, как они теперь почему-то все это делают во всем мире. — Прямо surprise, до этого он мне, может, и рассказывал, но я, наверное, не очень понимал. Франция — это же где вообще?..

Так вот, на кого он похож, на кого же еще! Но не на того отца, которого она уже много лет видела только на экране ноутбука и немного боялась увидеть теперь вживую, а на того молодого, плюс-минус двадцатилетнего папу, который представился ей так, как если бы стоял рядом. Только с тем запахом — совсем особенным, никогда и нигде больше ей не встречавшимся, запахом человека, на коленях которого она сидела каждый вечер.

— …Хотите кофе?

— Что? О, да, можно с молоком?

— Вы мне тогда привезли джинсы, — сказал брат, уходя в кухню, чтобы включить там кофеварку, и докричал уже оттуда: — Но я из них на следующий год уже вырос…

— Surprise! — закричала она в кухню. — Иди сюда, открываем чемодан!..

Он не ответил, в кухне шипела и плевалась кофеварка, и опять это был единственный звук во всей округе, как будто ни за стенкой, ни вообще нигде люди тут не жили.

Задержавшись, он вошел с чашками, когда сестра уже открыла чемодан и достала оттуда синие джинсы, которые держала в руках так, словно продавала их на базаре, слегка потряхивая. Но он их не взял и не посмотрел. Из чемодана на пол вывались чужие предметы: туфля на каблуке — наверное, она собралась тут в театр, какой-то еще мешок.

— Из лучшего магазина, — торжественно сказала она, поворачивая штаны лейблом к себе и обратно. — Хотя, не буду скрывать, со скидкой 30%. Пойди померяй!..

— Потом, — сказал он, ставя чашки на стол. — Спасибо, но вы, наверное, давно не были в России — сейчас уже никто не возит сюда вещи из-за границы в подарок.

— Ну извини, — сказала она, складывая джинсы на диване. — Просто в прошлый раз тебе так понравилось… Папе и маме тоже есть…

девяносто первый год… Потом уж сделали этот суд и папу взяли туда на работу. Курить хочется. Что за кофе без сигареты? На улицу, наверное?

— Пошли на террасу, откроем окно, — сказал он. — Угостите меня тоже сигаретой — у вас же наверное, еще оттуда?

— Так вот, что тебе надо было везти! — рассмеялась сестра, открывая красную пачку. — Ладно, так и быть, пачку тебе подарю, у меня есть запас. Давно ли ты куришь?

— По-настоящему с год… — сказал он, глубоко затянувшись, хотя сигареты были крепкие. — Мама, конечно, догадывается, но она иногда предпочитает что-то не замечать…

Отодвинув вбок створку остекления — сразу пахнуло холодком и запахом моря, если это была не иллюзия, свет на террасе он зажигать не стал — хватало и фонаря на дорожке. Пепельница была старинная, бронзовая, Наташа вспомнила, как в детстве с трудом могла удержать ее в руках. «Надо же, — думала она, — папа и эту пепельницу притащил сюда. Но ведь тут, наверное, все только «предоставляется» — значит, потом обратно тащить?».

— Папа-то бросил курить, когда узнал про рак?

— Почти. Мама ему не разрешает, но он у меня стреляет одну перед сном и выкуривает в окошко. Ну, две или три в день, это же не курение?

— Ты знаешь, — сказала она помолчав, — я ведь его уже десять лет, наверное, видела только по скайпу, и он мне не сразу об этом сказал, а только после химии — этого уже нельзя было не заметить. Мне немножко страшно с ним снова встретиться.

— Значит, вы с ним проститься приехали?

— Ну, в общем, да…

Они еще помолчали, только в сумерках красным горели огоньки сигарет.

— А почему они развелись?

— Не знаю, братишка, я же тогда еще маленькая была. Когда выросла, тоже спрашивала у мамы, но она ничего не смогла объяснить. А зачем тебе это?

***

Наташа уже потушила окурок в пепельнице, когда на дорожке показалась машина, а брат воровато дотянул последнюю затяжку, прежде чем сунуть туда уже один только фильтр. Он нажал кнопку замка калитки и пошел по дорожке, чуть расправив плечи — не то чтоб по стойке «смирно», но и не «вольно».

Виталий обходил машину, чтобы открыть заднюю дверцу, но та открылась изнутри, и оттуда неловко вылезала женщина в пальто и на каблуках-шпильках, а водитель подавал Антону два каких-то больших продуктовых пакета из багажника.

— Привет, мам! — сказал Антон, принимая пакеты. — А папа где?

— Он приедет, может быть, еще через час, Виталий сейчас снова поедет… Выскакиваешь опять раздетый?.. Это ты здесь курил? — закончила она уже на террасе.

— Мам, я же не курю.

— Это я курила, — сказала Наташа, которую хозяйка то ли еще не заметила в полутьме, то ли сделала вид. Она успела выловить из пепельницы фильтр без помады и спрятать его в карман джинсов. Антон это заметил и поблагодарил взглядом, а его мама, кажется, нет. – Здравствуйте. Я Наташа.

— Полина Николаевна, — представилась та, протянув руку, как раньше сделали бы где-нибудь в доме пионеров, но старшие. — Антон, а ну дыхни на меня!..

— Ну, мам!..

Это ставило его перед сестрой в положение совсем еще ребенка, и Наташа спросила, чтобы сгладить неловкость:

— У них там что-то случилось, в суде?

— Позвонили! — сказала Полина Николаевна, всем видом показывая, как ей надоели эти авралы. Даже вот так: - По-зво-нили!.. Пойдемте в дом, я по дороге купила еды.

Шпильки она скинула и с облегчением влезла в войлочные тапочки, в отличие от большинства предметов в доме, очень домашние, но и сама тоже оказалась не такой уж подтянутой и молодой. Аккуратного в ней оставалось только прическа, а черты лица под ней были, пожалуй, правильные и даже красивые, но чуть мелковатые. С ее приездом на дремавших дачах что-то как будто лопнуло, и появились звуки: где-то коротко прогудела машина, а за стеной, слышно было, соседи включили телевизор, но убавили звук. Хозяйка доставала из пакета и выкладывала со стуком и шорохом всякую снедь на кухонный стол.

— Давайте, я вам помогу. Картошку куда отнести?

— Спасибо, вы у нас в гостях. Антон, что ты стоишь? Это в холодильник… А вы хорошо говорите по-русски, я бы и не подумала, что вы не из России.

— Вообще-то я из России, я здесь родилась.

Сама Полина, как Наташа стала называть ее мысленно для краткости, разговаривала слегка протяжно и в нос, это довольно сложно: если вы не урожденный француз, вам придется слегка зажать нос пальцами, а у нее как-то выходило и так.

— Вы голодны? Или мы дождемся Сергея Анатольевича?

— Конечно, дождемся, Антон напоил меня кофе.

— А! Вот молодец… — продолжала она, управившись с пакетами, сама села на диван и пригласила жестом Наташу сесть напротив. — Муж рассказывал, вы работаете в газете?

— Да, в «Монд». Я там в основном освещаю то, что происходит в России и бывшем СССР, приходится много ездить, так что у меня богатая языковая практика.

— Ага!.. Антон, налей нам, пожалуйста белого вина, там должно быть в холодильнике… Так вы, значит, и на Украине бываете? — спрашивала хозяйка, пока Антон сходил в кухню и вернулся с двумя бокалами. — Или теперь надо говорить «в Украине»?.. И как там?

Она взяла у сына бокал, махнула им в сторону Наташи, отпила глоток и стала смотреть на нее выжидательно. Та пригубила и сказала:

— Мм… Неплохо.

— Это вы про вино или про Украину?

— Что касается Украины, они там пытаются спасти экономику и воюют с Россией.

— Но мы же с ними не воюем.

— Я вам передаю практически из первых рук: они там считают по-другому.

— Ну, мама! — сказал Антон, с интересом следивший за этим разговором. — Пусть они попробуют иначе, почему надо ориентироваться обязательно на нас?

— Ты бы луче пошел географию поучил, сынок… Погодите, а почему чемодан до сих пор тут валяется? — сказала Полина Николаевна, сделав вид, что только заметила раскрытый чемодан и выпавшую туфлю, и даже чуть отодвинулась. — Антон, почему ты до сих пор не проводил Наташу в ее комнату? Вы поживете в кабинете Сергея Анатольевича, наверху только две спальни у нас. Давайте-ка это соберем…

Наташа, кажется, все-таки покраснела, поднимаясь с дивана, чтобы запихать в чемодан вывалившиеся вещи. Антон нажал сверху, чтобы помочь ей его закрыть.

— Мама, она открыла чемодан, чтобы достать джинсы мне в подарок, я их как раз собирался померить — вот они.

— Хм.

— Для папы и для вас тоже есть подарки, но они где-то на дне, — сказала Наташа. — Но мне неудобно заходить в кабинет без хозяина.

— Ничего, — сказала Полина, вставая и открывая перед ней дверь. — Вам все равно надо разобрать вещи, вешалки есть в шкафу, я освободила часть…

Запах! В комнате пахло и чем-то совсем незнакомым, но и тот, из детства, запах будто притаился то ли за знакомым письменным столом с оспиной на былой полировке от кем-то оброненного окурка, то ли за картиной, которая в детстве называлась непонятно: «Нотариус». На столе стояли закрытый ноутбук и портрет деда в стершейся бархатной рамке, но в Москве в ней был портрет кто-то другого, а чей, она так и не вспомнила. Сквозь дверь было слышно, как мать с сыном о чем-то спорят в гостиной, но слов было не разобрать. Они смолкли на миг, и Антон громко крикнул:

— Наташа! Папа приехал!..

Она отбросила платье, которое собиралась повесить, и, забыв про страх встречи, выскочила в гостиную. Отец стоял у двери еще в плаще, ослепленный с улицы светом, а мать и сын, когда появилась Наташа, застыли на ходу. Ее перенесло словно ветром, она обняла отца, ощутив через свитер и холодок плаща, и тепло руки, которой он похлопал ее по лопатке и оставил там на мгновенье. Но долго так было нельзя — она отступила на два шага, и они теперь глядели друг на друга.

— Встреча на Эльбе, — невпопад съязвил брат и приклеил улыбку.

— Сережа, сними плащ, — сказала Полина и, подойдя, стала стаскивать с него плащ сзади, пока он все не мог оторвать взгляд от дочери. — Вот твои тапочки…

— Ну, привет, — наконец вымолвил он. — Как ты долетела?

— Отлично, пап, спасибо.

Он сел на табурет и стал развязывать ботинки — покряхтывал как-то незнакомо. Волосы на затылке, который был виден ей сверху, сильно поредели, вероятно, от химеотерапии.

— Я пойду приготовлю ужин, — сказала Полина Николаевна. — Сядем в гостиной или на кухне на скорую руку?

— Надо торжественно, наверное, — сказал отец, управившись с первым ботинком, а шлепанец, в который он вдел эту ногу, был резиновый и словно больничный.

— Папа, не надо никаких торжеств, ты устал, давайте сегодня на скорую руку, а завтра как раз суббота, и я вам приготовлю на обед французский суп!

— Как бы не так, — сказал он, управляясь со вторым ботинком. — Мне надо завтра в суд. Поправки к Конституции прислали на заключение, черт бы их взял.

— Совсем с ума сошли, — сказала жена. — Как будто председатель их раньше никогда в глаза не видел… Мне тоже надо ехать?

— Нет, тебе-то зачем. А я должен завизировать, они так обязали.

— Ну, тогда завтра вечером суп, — сказала Наташа. — А днем ты подбросишь меня в центр, и я там погуляю. Суд же у вас прямо возле Медного всадника?

— Ага, возле Медного, — сказал отец, с усилием поднимаясь с табуретки и с оттенком неудовольствия, словно этот Медный всадник чем-то ему насолил.

— А я в колледж, у нас завтра футбол, — сказал брат. — Как раз и уместимся в машине.

Полина гремела чем-то на кухне, отец прошел и опустился в кресло, а брат с сестрой сели на диване. Отец взял недопитый женой бокал и крикнул в кухню:

— Это твой? Я пока тоже сделаю глоток.

— Тебе это не рекомендовано, — сказали оттуда.

— Ну, давай чокнемся, что ли, — сказал Сергей Анатольевич, не обратив на замечание внимания, поднял бокал и чокнулся с дочерью, для чего ей пришлось перегнуться через стол. — Трудно было выбраться из Парижа? Там же у вас черт знает что творится…

— Нет, ничего особенного, просто все сидят по домам и на улицу не высовываются. А у меня машина в гараже под домом, я спустилась, доехала до Шарль де Голь и оставила ее в аэропорту.

— У нас тоже будет карантин, как вы думаете? — с беспокойством спросил Антон.

— Я не специалист, но думаю, да — примерно недели через две-три.

— Может, и не надо было тебе прилетать? — спросил отец, но знак вопроса он собрался поставить только в самом конце.

— Ну, — сказала она, — ты же понимаешь. Что врачи-то говорят?

— Говорят, еще поживу. Но мы же все понимаем…

— Кстати, может, мне завтра лучше переехать в гостиницу? Виталий меня и отвезет, я не думаю, что сейчас с этим проблема в Питере.

— Да я не об этом, — сказал он, бросив взгляд в сторону кухни и понизив голос.

— Нет-нет, что вы, оставайтесь! — сказал Антон. — Я как раз хотел, чтобы вы со мной немного позанимались английским — у вас же хороший английский тоже?

— У меня свободный английский, но я не думала, что придется занять папин кабинет, он же тебе, наверное, нужен?

— Да не нужен он мне, все равно надо ехать в суд. Чертовы поправки, придумали, сами не знают что… Антон, ты этого не слышал.

— Как будто этого кто-то не понимает, — сказал Антон. — В колледже все над нами ржут. Но больше не надо мной, а у кого предки судьи — их у нас пять особей в разных классах…

— Всем мыть руки и за стол! — скомандовала Полина Николаевна.

— Вы садитесь, а я принесу подарки…

Наташа ушла в кабинет и вернулась с двумя свертками:

— Ну, разворачивайте!

— Давай, ты первая, — сказал Сергей Анатольевич жене.

В небольшом и немыслимо красиво упакованном свертке оказалась лакированная коробочка, в коробочке колье, вызвавшее у Полины Николаевны непроизвольное «ах!». А если еще на темно-синее платье с декольте…

— Очень-очень, спасибо! — сказала она в нос, но по-человечески, без подтекстов. — Как вы так угадали? Это же, наверное, дорогая вещь…

— Папа мне много рассказывал о вас и присылал фотографии…

Антон вспомнил, как в прошлом году подарил шикарную авторучку одному парню в школе: тот мог и морду набить, и его словно обожгло. Но тут было совсем другое, это был подарок чужой маме, но от чистого сердца, просто так, чтобы обрадовать. Да и хорошие новые джинсы тоже пригодятся, и маму на миг словно расколдовало, а сестра нравилась ему все больше и больше.

— Ну, — сказала мама отцу, — теперь ты.

Сергей Анатольевич долго разворачивал многослойно и в разные обертки завернутый пакет, и наконец достал мягкий шоколадного цвета домашний пиджак. В таком хорошо сидеть себе у камина, но, может быть, не у такого камина, который вряд ли последний раз топили меньше года назад.

— Потрясающе!.. — сказала Полина. — Это то, что тебе надо. Но если ты в нем соберешься спать, то, пожалуйста, не со мной.

Отец, по-детски стесняясь, влез в рукава, посмотрел на них и сказал:

— А я пойду в ванной в зеркало погляжусь, все равно надо руки мыть…

За ужином говорили, само собой, об этой новой заразе, о коронавирусе. Перебрали все варианты: от того, что его специально изобрели враги-американцы, до того, что вирус этот не страшнее гриппа и напрасную панику посеяли журналисты. Тема была неисчерпаема, поэтому решили идти спать, а посуду помоет посудомоечная машина, благо она тут есть в каждой половине этих прекрасных домов.

Наташа ушла в кабинет, там было уютно и покойно, мешала только мысль, что она лишила комнаты отца, да еще в окошко было не на что глядеть: метрах в пяти от него был высоченный зеленый забор, который сейчас в темноте виднелся просто как черный, и над ним, если поднять глаза, чуть более светлая полоска неба. А утром будет тоскливо глядеть на забор — а впрочем, и дома сидеть тоже незачем.

Она поставила свой ноутбук рядом с отцовским, но поняла, что забыла спросить пароль для вайфая. Решила пока обойтись и ложиться — постель на диване была разобрана, но тут в дверь тихонько постучали. Это был отец, он спросил шепотом:

— Ты еще не спишь? Дашь мне одну сигаретку?

— Конечно… А она не догадается? От тебя же будет пахнуть?

— Ну, пусть. Я вообще-то последнее время здесь ложился, но она догадывается. Пара сигарет в день — это не курение. А в общем, ты не думай, мне с ней хорошо.

— Ладно, я тоже покурю с тобой на террасе. Тебе очень идет этот пиджак, но ты все-таки накинь что-нибудь сверху.

Они, крадучись, прошли через гостиную, она надела куртку в рукава, а отец накинул плащ на плечи, но повязал шарф — вышли на террасу.

— В таком твоем подарке надо курить сигару у камина, а не в темноте чужие сигареты по-воровски, — он затянулся и закашлялся. — Ты куришь такие крепкие? У нас все дамы уже только эти тоненькие, как макароны.

— Мне рано на них переходить, а тебе, наверное, никаких лучше не надо… Я помню эту пепельницу и твой стол, а в бархатной рамке раньше ведь не дедушкин был портрет?

— Раньше там была просто какая-то его тетя, которая умерла от тифа в гражданскую войну. Я поменял, потому что больше и не знаю про нее ничего… Как мама?

— Спасибо, здорова. Ты последнее время ею не интересовался…

— Ну…

Дверь приоткрылась, на мгновенье впустив на террасу луч света, и Антон сказал театральным шепотом, затворяя ее за собой:

— Ага, я так и знал, руки вверх!

Сестра молча подвинула к нему по столу пачку и зажигалку, но садиться ему было уже некуда, и он сел на ручку кресла отца.

— Как заговорщики, — сказал отец, не глядя на сына. — Конституционный переворот…

— Так это не тут, это у вас там, — сказала она. — Ну, не будем на эту тему… А вот тут Антон у меня спросил, почему вы с мамой развелись в восемьдесят восьмом году, а я и не знаю, что сказать. Все-таки: почему?

— Ну, дай тогда еще одну, — сказал отец. — Эту я уже докурил.

Он достал новую сигарету из пачки, прикурил от зажигалки, осветил ею осунувшееся и невеселое свое лицо и посмотрел на сына, чье лицо, так похожее на то, которое сестра помнила из детства, осветилось тоже:

— Все по молодости, там было много причин… Твоя мама хотела уехать, и у нас была такая возможность, она могла получить вызов из Израиля, многие уезжали…

— А ты — нет? — спросил Антон.

— А я — нет. Я даже не хотел прощаться с теми, кто уезжал, я их считал как бы немного предателями, что ли… — он затянулся, подбирая слова, и лицо его, ставшее нездешним, опять осветилось сигаретой. — Как сказать? Не то чтобы родины, хотя… Ведь родина — это твое детство, двор, школа, как это бросить?

— А теперь? — спросил Антон. — Теперь ты так не считаешь?

Отец последний раз затянулся и размял окурок в пепельнице.

— А что — теперь? Теперь — это совсем не то, что тогда. Теперь вы вон шастаете по миру почти без границ, а тогда… как на другую планету. Ну, передо мной так вопрос уже и не стоит, нам теперь и в отпуск туда не рекомендуют, а в могилу в любом случае лучше лечь там, где родился. Ладно, спокойной ночи…

Он встал и ушел в своем новом, таком уютном пиджаке, а брат с сестрой еще минуту посидели на террасе.

— Ну что, завтра за английский? — усмехнулась она. — А пока — спать. Только напиши мне где-нибудь пароль от вайфая.

— Он простой: Палермо с большой буквы.

Он больше не улыбался, хотя это как раз было забавно.

— Почему Палермо?

— Не знаю, так придумалось…

***

Наташа засиделась за полночь, читая новости, в которых хорошего было мало, и отвечая на письма, а в восемь ее разбудил звонок мобильного, который заряжался от розетки возле стола. Спросонья она не сразу поняла, где находится, хотела не отвечать, решив, что это ошибка – ну кто мог звонить ей в шесть утра по европейскому времени? Но звонили настойчиво, и она, завернувшись в плед, пересела в кресло. Номер высветился местный, на 812, она помнила, что это был код еще Ленинграда.

— Госпожа Фийон? Наталья Сергеевна?

— Да, это я, — сказала она, плотнее заворачиваюсь в плед — ее вдруг зазнобило. — А кто это? Зачем вы звоните по этому номеру, он в роуминге, я сегодня как раз собираюсь купить местную симку… Откуда вы вообще его знаете?

— Вы прилетели вчера рейсом Эр Франс из Парижа? — продолжал в трубке неумолимый голос. — Вы сидели в восьмом ряду, место 8С, правильно?

— Да, верно, — сказала она, уже догадываясь, что будет дальше и зачем-то добавила: — Я заранее зарегистрировалась в интернете.

он уже изолирован с высокой температурой. Где вы находитесь, Наталья Сергеевна?

У Наташи промелькнула мысль, что, быть может, они этого не знают, и можно от них удрать, только надо быстро, но, если они узнали номер ее телефона (кажется, она его давала, покупая билет), то наверняка уже вычислили или найдут по сигналу — это они умеют, в Донбассе они даже стреляли из пушек по этим сигналам… Дурацкая мысль, нет, надо сдаваться, значит, просто не повезло.

— Я прилетела на несколько дней к отцу, — сказала она уже более спокойно. — Он живет в поселке Конституционного суда за городом, он там работает заведующим отделом, но я не знаю точного адреса, меня привез его водитель.

— Это мы найдем, — успокоила трубка. — Как зовут водителя? Не вспомните ли номер машины? С кем вы еще контактировали с момента прилета?

— Водителя зовут Виталий, машина — черная, кажется, Тойота, номер я не помню, он встречал с табличкой. Мы доехали уже к вечеру, и я не выходила из дома. В доме отец — Заварзин Сергей Анатольевич, его жена и сын.

— Хорошо, вашему отцу мы сейчас позвоним. Будет лучше, если мы сами ему сообщим и сразу дадим инструкции. Вы понимаете, что вам придется остаться дома до получения результата анализов?

— Да, я понимаю, а… А долго это?

— Послушайте, девушка, — сказал голос уже почти по-человечески. — Амбулатория к вам уже едет, а как сделают, так и сделают… — и в трубке зазвучали гудки.

Наташа достала пачку сигарет, вспомнив, что это предпоследняя, открыла фрамугу — оттуда сразу пахнуло холодом и сыростью: еще, видно, ночью зарядил нудный дождь с отдельно летящими снежинками — закурила и стала смотреть на зеленый забор. Он вдруг начал приближаться, как в кошмарном сне, словно собирался заточить ее в железные объятья… Может быть, это уже болезнь? Надо бы померить температуру, а градусника нет… Нет, это просто страх, надо собраться, одеться и выйти.

В гостиной она застала Полину Николаевну в халате — прическа смялась со сна, и отца, который был уже в брюках и рубашке, собираясь в суд. Сейчас он прижимал к уху трубку мобильного, напряженно слушая, но не отвечая. Жена с тревогой смотрела на него, а по винтовой лестнице, еще ни о чем не подозревая, даже насвистывая, спускался Антон.

— Да, — сказал отец в трубку. — Да, я понял. Мне только надо позвонить на работу, чтобы предупредить… Что?.. Вы туда уже звонили? Кому?..

Наташе послышалась, когда отец перекладывал трубку поудобней, что с ним говорил тот же неумолимый и неизвестно где сидящий голос, да наверняка это он и был. Антон понял, что происходит что-то неладное, и перестал свистеть.

— Что случилось? — спросила Полина Николаевна. — Какой-то теракт?

— Сейчас, — сказал отец, набирая номер из памяти телефона. — Павел Юрьевич, доброе… Ох, да, не такое уж доброе… Что, вы уже знаете?.. Да, я не смогу сегодня приехать. Будем надеяться, что это только карантин, совершенно не обязательно кто-то болен… Хорошо, дистанционно — да, пришлите на почту… Обязательно. Передайте председателю…

Но тот, видимо, недослушал.

— В самолете, в которым ты летела, был человек с коронавирусом, — сказал отец. — Это конечно, ничего не значит, но мы должны до получения результатов анализов оставаться дома и никуда не выходить.

— Вот спасибо-то! — сказала Полина, не поворачиваясь в ее сторону, но явно адресуя это Наташе. — А кто будет брать эти анализы у нас?

Наташа заметила, как брат побледнел и даже сел на ступеньку лестницы.

— Ну, какая-то дежурная амбулатория, они уже скоро будут здесь.

— Ты с ума сошел? Звони немедленно Павлу Юрьевичу, чтобы выслали врачей из нашей поликлиники, мы не обязаны верить неизвестно кому. Давай.

Отец снова набрал повтором тот же номер:

— Павел Юрьевич… Нет, я сейчас о другом. Если это возможно, не знаете ли… Мы же приписаны к поликлинике… Да, ну да, спасибо… Так я жду проект заключения на почту, передайте председателю…

Он опустил руку с трубкой — на том конце, видно, опять недослушали, там надо было действовать быстро, а им-то спешить было уже некуда.

— Давайте позавтракаем, что ли, — сказал отец. — Есть все равно надо, пока есть, что есть, а шансы, на самом деле, невелики, это меры предосторожности.

— Но мне надо в колледж! — пока еще сдерживая истерику, сказал Антон. — Мне сегодня обязательно надо в колледж, у нас футбол!..

— Никто тебя не выпустит, — сказала Полина Николаевна. — Успокойся.

Но он не успокоился, а наоборот, вдруг бросился к дверям, на ходу пытаясь всунуть руки в рукава куртки. Но в дверь как раз постучали, и на пороге возник водитель Виталий.

— Остановите его! — крикнула Полина, и тот загородил собой дверной проем.

— Ты чуть не убежал в домашних тапочках, — сказала Наташа. — Надо успокоиться, у вас здесь есть какие-нибудь успокоительные? У меня есть снотворное, но оно сильное, пока, наверное, надо что-то полегче.

— Не буду я пить никакие ваши лекарства! — крикнул брат уже сквозь слезы.

— Проходите, Виталий, — сказал Сергей Анатольевич. — Сегодня я никуда не поеду из-за карантина, так вы хоть чаю попейте. Или это теперь будет нельзя?..

Водитель снимал обувь, примостив свое большое тело на табурет, и остался в черных носках, на левом из которых белела дырка на большом пальце. Он так напугался, будто за это его могли лишить водительских прав, и сказал:

— Ой, извините. Я утром что-то не заметил…

— Возьмите тапочки, — сказала Полина Сергеевна. — Там в ящике должны быть такие белые, я в крайний раз две пары из гостиницы из Страсбурга привезла. Видеть уже не могу этот Страсбург — сидим там, как в тюрьме.

— Дело в том, — сказал Виталий, найдя тапочки с какими-то вензелями и чувствуя себя в них уверенней, — что мне по дороге позвонили: предписано пока остаться у вас, машину закрыть и оставить здесь, я же был первый, с кем она контактировала.

— Та-ак, — сказала хозяйка дома и добавила, чтобы сгладить впечатление: — Отлично, будет хоть еще один нормальный человек в доме, чтобы справиться с нашим сыном-психом в случае чего.

— Так точно! — бодро сказал Виталий. — Антон, ты в нарды умеешь играть? Нет? Так я научу. У меня в машине есть — сходить?

Но сходить не получилось: только он открыл дверь, как на дорожке рядом с судейской Тойотой остановился кремовый фургон с вращающимся проблесковым маячком — хорошо еще без сирены. Из фургона вышли мужчина и женщина в халатах, масках и перчатках, женщина — видимо, сестра — тащила немаленький чемоданчик, они прошли под дождем и уверенно вошли в дверь, которую никто не рискнул закрыть у них перед носом.

— Здравствуйте, мы амбулатория, — сказал врач несколько измененным из-за маски голосом. Их обувь оставляла мокрые следы на полу. — Как вы себя чувствуете, ни у кого температуры нет?.. Возьмем у каждого мазок из горла и кровь на анализ. Для вашего же спокойствия, бояться не надо.

— Минутку, — сказал Полина Николаевна нараспев. — Во-первых, что это за распоряжение такое и кто его издал? Во-вторых, вы из какой поликлиники?

— Мы из инфекционной больницы, — ответил замаскированный. — А распоряжение я не знаю, чье, это не к нам, но полиция его тоже выполняет. Такой порядок.

Медсестра уже поставила на стол и открыла чемоданчик, в котором стали видны какие-то пробирки, тампоны и опасно поблескивающий металл.

— Ну, если таков порядок, — сказал Сергей Анатольевич жене, — почему не сдать? Можно сначала общий, а потом туда, так даже надежней.

— Ты не понимаешь. Они наши анализы пошлют черт знает куда, в Новосибирск, так я читала, там все перепутают, и это займет неделю. Неделю так жить — нет уж, увольте… И она добавила для приехавших: — Короче, мы будем ждать из поликлиники управления делами, мой муж — заведующий отделом в Конституционном суде, я тоже там работаю, а сын приписан как член семьи.

— Я тоже там работаю, — веско сказал Виталий.

— И вы тоже? — спросил врач у Наташи.

Она не успела ответить, потому что Антон вдруг, воспользовавшись замешательством и успев одеться и обуться у себя наверху, стремительно пробежал через гостиную, вылетел в дверь и скрылся – еще какое-то время видно было - семья выскочила на террасу, как он несется под дождем между соснами, но дальше его скрыли здания.

— Ловите!.. — начала Наталья Сергеевна и осеклась, потому что – куда там…

Виталий уже набирал номер на своем телефоне:

— Проходная? Кто там? Андрей, ты? Ага, привет… У нас тут парень сбежал, Антон, вы его на камерах видите?.. Ага, ну вы его тогда конвоируйте сюда, когда увидите… Что?.. А, да, этих ждем, конечно, пропускайте…

Он нажал отбой и сказал всем, кто был на террасе:

— Они видели, как бежал, но сейчас забежал куда-то в районе судейских дач. Они его через проходную все равно не пропустят, а через забор он не сумеет перелезть, да даже если полезет, заметят и поймают. А к нам амбулатория едет уже наша…

Действительно, со стороны ворот ехал второй точно такой же фургон с таким же проблесковым маячком, который отбрасывал на соседние дома и на сосны пугающие синие всполохи, и в них сеялся дождь. Вторые врач и сестра с таким же чемоданчиком зашли в дом и поздоровались, только эти были не просто в масках, а в белых скафандрах, делавших их похожими на инопланетян. Все зашли в гостиную, но новые одели бахилы и мокрых следов не оставляли.

— Коллеги, мы просим прощения за беспокойство, — обратился врач из-под респиратора, как из колодца, к другому, и вдруг протянул в его сторону руку: — Костя, ты, что ли?.. И не узнать сразу в маске!

— Ахмед! Вот это встреча! — обрадовался, всмотревшись в скафандр, коллега и тоже протянул было руку, но оба спохватились, что руки в перчатках, а рукопожатия отменены, и убрали руки за спины.

— Мы же с ним вместе учились! — объявил скафандр всем. — Короче, Костя, мы тут все сделаем, у нас ускоренные тесты, а вы езжайте.

— Ну ладно, раз так — у вас, конечно, быстрей сделают.

Сестра собрала чемоданчик, другая тут же поставила туда же точно такой, но он был такой же, да не такой: там все было в аккуратных упаковках. Первые уехали, а скафандр, не снимая перчаток, извлек что-то вроде ведомости и стал разбираться с посаженными на карантин:

— Так, Заварзин Сергей Анатольевич — это вы, Заварзина Полина Николаевна, должен быть еще сын Антон, так? А это Петров Виталий Иванович, водитель, все верно. Меня зовут Ахмед Алиевич. А вы кто? — он повернулся к Наташе.

— Это моя дочь, — сказал Сергей Анатольевич. — Это она летела из Парижа. Вы ее проверьте тоже, пожалуйста.

— Но она у нас не приписана, — сказал Ахмед.

— А мы с вами не встречались в поликлинике? — вкрадчиво спросила Полина.

— Едва ли. Я вообще-то эпидемиолог, у меня до сих пор особенно работы не было. Не то что у вас с этими поправками в Конституцию и вообще… Я бы с радостью ей тоже — мазок и кровь, но у нас тесты строго на учете.

— Я сейчас позвоню, — сказал отец. — Мы это уладим. И при чем тут поправки, или это вы так шутите? Где мой телефон? Господи, этого еще не хватало! Где мой телефон?

— Перестань психовать, — сказала жена. — Напсихуемся. Сейчас я его наберу.

Телефон запел вдруг голосом Утесова на террасе, куда отец, оказывается, его унес, это было сейчас ни к селу - ни к городу, он смутился и принялся названивать своему Павлу Юрьевичу.

— Да, такое дело… Да, дочь… Спасибо, — он отключился и опустил трубку. — Сейчас они перезвонят главврачу.

— Ну, если он мне даст такое указание, тогда кончено, — сказал Ахмед. — Я пока выйду на террасу, а то в этом водолазном костюме запарился. Мы на практике в химзащите чуть не сутками ходили, но к этому невозможно привыкнуть. Он стянул респиратор вместе с капюшоном и оказался молодым и усатым. — У кого-нибудь есть сигарета, а то мои в машине остались?

— Пойдемте, — сказала Наташа. — Я вас угощу — может, заработаю себе на тест.

— И мне, — сказал отец.

— Тебе нельзя, — сказала Полина Николаевна.

— Что теперь значит можно или нельзя? — сказал он. — Не все ли равно, умру я от рака или от этого чертова коронавируса?

Что на это возразить, никто не успел придумать, и они все вышли снова на террасу. Виталий достал свою пачку, чтобы не стрелять, но закурить не успели: по дорожке охранник в неопределенно-камуфляжной форме вел Антона, как под конвоем, шагая в метре сзади. Брат шел понуро, и Наташа видела, что ему неловко, но теперь уже и все равно: он был словно обреченный.

— Спасибо вам, где вы его поймали? — спросила Полина Николаевна охранника.

— На территории, — лаконично буркнул тот, слегка толкая подконвойного в спину, чтобы дальше он дошел уже сам.

Он и дошел, ни на кого не глядя, и попытался теперь проскользнуть к лестнице, но тут опять Виталий поймал его за руку и держал.

— Ну что, — сказала мама, — не стыдно тебе? Ведешь себя, как девочка.

— Паническая атака, — сочувственно сказал Ахмед. — Бывает. Ну, приступим, — и он, так и не успев покурить, снова натянул капюшон с респиратором.

— Я кровь сдавать не буду, — сказал Антон.

— Сынок, ну это же не шутки, — мать постаралась сказать это поласковей, но сразу так перескочить у нее не очень получилось.

— Не буду! — крикнул Антон, ловко вывернулся из рук Виталия и бросился на лестницу — было слышно, как там, наверху, хлопнула его дверь.

У врача в кармане скафандра зазвонил телефон, он достал его, посмотрел на экран, где высветилось странное: «Ершишко» — и нажал на прием.

— Да… Ну конечно. Я ее тогда сам в ведомость впишу…

Он энергично закивал в сторону Наташи, показывая, что ей надо будет открыть рот, потом закатать рукав, а потом еще где-то расписаться. Сестра, которая не проронила за все это время ни слова, достала из ящика иностранную упаковку, вскрыла ее с треском — там оказалось ничего страшного: вроде кухонного ершика, только маленький.

Полина Николаевна стала подниматься по лестнице к сыну, но остановилась, словно заручаясь поддержкой остальных.

— Вообще-то кровь не так уж и нужна, — сказал словоохотливый Ахмед, — она не всегда правильно показывает, важнее мазок. А кровь уж заодно, но так полагается.

Отец первым широко открыл рот, сестра слазила туда ершиком и сразу сунула его обратно в маленькую пробирку.

Полина поднялась — было слышно, как она постучалась и зашла, потом был крик, и ее словно вышвырнуло оттуда, она с разбегу сделала несколько шагов по лестнице, чуть не покатилась вниз, но удержалась, схватившись одной рукой за перила, а второй осторожно держась за щеку.

— Паническая атака, — повторил Ахмед после паузы. — Но это уже к психиатру.

— Сейчас мы его притащим, — сказал Виталий, поднимаясь, чтобы сначала помочь хозяйке спуститься. — Я и один с ним справлюсь.

— Подождите, — сказала Наташа и пошла наверх.

Она постучалась, не дождавшись ответа, вошла. Брат лежал на разобранной тахте, не сняв даже кроссовки, лицом к стене.

— Это я, Наташа.

— Что тебе надо? — спросил он, не поворачиваясь.

— Ну вот мы и перешли на «ты», мне так больше нравится, я знаешь ли, не люблю неравноправных отношений… Не удалось добыть дозу?

— Какую дозу? — спросил он нервно, поворачиваясь к ней. Лицо его было в поту.

— Не знаю, какую, надеюсь, это не шприц.

— Нет.

— Не кокаин?

— Травка… Но он соврал, что у него нет. Сука… Как ты догадалась?

— Послушай, братишка, я умная. Просто сопоставила кое-что. Кстати, сдать кровь ты не бойся, на это там не будут проверять. Это стоит денег, надо быстрее на коронавирус, кто что-то другое там будет искать?.. Давно ты это куришь?

— Уже год, наверное, — сказал брат, снова отворачиваясь к стене.

— Часто? Когда последний раз?

— Позавчера.

— Ну, может, оно и к лучшему, — сказала она. — С травки — это не то что с героина, на стену лезть ты не будешь. Это обыкновенная паника. Ты просто гонишь сейчас.

— Откуда ты знаешь такое слово? — спросил он подозрительно, снова поворачиваясь — это было уже нервное. — Так во Франции разве говорят?

— Вот видишь, — сказала она. — Вопрос резонный, с мозгами-то у тебя все в порядке. Нет, во Франции это по-другому. Я десять лет прожила с наркоманом, он начинал с травки, как и ты. А потом другое. Однажды он сбежал от меня из дому и умер от передоза, его наши уже мертвого на бульваре Сен-Дени. Я тебе потом, если захочешь, про него расскажу и помогу, я знаю, как, а сейчас надо спуститься. Вставай…

Она мягко потянула его за плечо, и он спустил ноги с тахты. Его чуть шатнуло, он оперся о стол — проснулся экран большого, в полуразобранном корпусе, компьютера, на котором высветился английский текст: «we live in small way…» — мы живем скромно, ну да, как же… Сестра обняла его за плечи, и они стали спускаться.

Процедуры заняли минут пятнадцать — Антона отпустили первым, но он не ушел к себе, наверное, теперь пугаясь одиночества, и смотрел, как медсестра, оказавшаяся не немой, но повторявшая только: «Черт!.. Черт!..» — все никак не может найти у его матери на руке вену. Воспользовавшись этим, Наташа зашла в кабинет отца, порылась в сумке и выудила оттуда баночку, высыпала таблетку, завернула в бумажку и сунула в карман. Когда она вышла, была ее очередь — Виталий галантным жестом пропускал ее вперед.

Мазок из горла был только унизителен, но не болезнен и не производил такого впечатления, как кровь. Ее брали совсем крошечным одноразовым шприцем, совсем не больно, и она скапливалась в маленькой пробирке, как в брюшке у комара. Трудно было оторвать взгляд – там был приговор. Отвернувшись, Наташа перехватила взгляд Виталия, смотревшего на сгиб ее локтя, и был тот взгляд немного опасный, вампирский.

Виталий был здоровенный бугай, ручища его была оплетена веревками жил и вен, но попасть в них почему-то у сестры не выходило, и она повторяла «Черт!.. Черт!..», а потом попросила другую. Виталий помялся, но закатал рукав, под которым оказалась татуировка в форме кинжала и парашют. Брат тоже смотрел на эту руку, в поту, и Наташа, прихватив на кухне бутылку воды, сделала ему знак подниматься. Там он сразу опять лег.

— Ты говорил, что у вас внизу тренажеры, сейчас тебе лучше всего было бы покрутить велосипед до седьмого пота, до изнеможения, или побегать по дорожке. И я бы с тобой заодно, там ведь не один?..

— Нет. Лучше водки выпить, я один раз пробовал, когда болел ангиной и то же самое было. Можешь принести из бара?

— Ни в коем случае, тогда снотворное, — она достала бумажку с таблеткой из кармана. — На, проглоти и запей, выпей всю бутылку, тебе сейчас надо много воды.

Он уже безвольно, послушно и вяло слизнул с ее руки таблетку и выпил почти всю бутылку, опять взмок и откинулся, а сестра взяла край простыни и вытерла ему пот.

— Скоро уснешь. И все пройдет, это только психологическая зависимость.

— Значит, его нашли на бульваре?

— Да. Но сейчас ты не думай об этом.

— Мы были в Париже с отцом и мамой, но давно, там офигительные бульвары, хотя я, конечно, не знаю, который из них Сен-Дени.

— Это где еще ворота такие, в смысле каменная арка старинная.

Где-то когда-то был и Париж…

— Я даже не смогу теперь это увидеть, — сказал он. — Если только сбегу. Теперь отца отпускают только в Страсбургский суд, да и то только с мамой, без меня. А со мной только в Крым, а там говно в море плавает. Скажи, это нормальная страна вообще?

— Нет, ненормальная, но она такая. Есть и хуже, и мне случалось тоже там бывать. А ты еще наездишься, у тебя все впереди. You’ll be fine, brother, я тебе обещаю. Не вечно же у нас тут будет такая ерунда. Только тебе надо слезть с этой темы.

— Из-за этих поправок в Конституцию их, наверное, уже и в Страсбург не пустят, — сказал брат, уже не слыша, что сестра ему говорила.

На лбу его снова выступил пот, и она снова вытерла его концом простыни.

— Повернись на бок с спи, таблетка начала действовать, ты уже заговариваешься.

Брат послушно отвернулся к стене, а она еще немного посидела рядом, положив руку ему на плечо. Он спал. Со второго этажа открывался вид на сосны и на пустые дорожки, мелкий дождь перешел в мокрый снег, и сквозь него, пуская бесшумные синие всполохи, уехал фургон с их анализами.

***

Когда Наташа спустилась, Полина Николаевна чем-то нервно гремела в кухне, отец ушел в кабинет, а Виталий, слегка развалясь, сидел на диване и смотрел телевизор. Передача была юмористическая, слова разбирать не хотелось, но время от времени там включался закадровый заранее записанный смех зала: «Ха-ха-ха!»…

— Садитесь, вместе посмотрим, — предложил Виталий, подвигаясь на диване. — Там смешно шутят. Что нам теперь, лечь и помереть, что ли? Кстати вчера, оказывается, была пятница — тринадцатое, вот вам и нате, а я-то и забыл.

— Спасибо, вы очень любезны, но мне надо кое-что почитать. Я понимаю, что мир продолжает жить своей жизнью, но можно попросить сделать тише?

— В самом деле, Виталий, — сказала хозяйка из кухни, — возьмите наушники. Они на столике рядом с экраном и работают дистанционно.

— Ну, как хотите, — сказал тот с обидой, надел наушники, раздвинув их пошире, нажал на кнопку, и стало тихо, только лилась на кухне вода из крана да летел снег за окном.

Наташа постучалась и, услышав приглушенное «да», зашла в кабинет. Отец сидел перед экраном компьютера, но, кажется, ему не очень хотелось видеть текст.

— Прислали? — спросила она.

— А куда они денутся, — сказал он. — Вернее, я…

— Я не буду тебе мешать, только возьму свой ноутбук и пойду, может, на террасу.

— Нет-нет, там холодно, ты не будешь мне мешать, сиди здесь, если тебе удобно на диване. Хочешь, я тебе тоже пошлю, только ты не передавай это в «Монд», а то мне председатель голову оторвет.

— Да я вообще сейчас в отпуске. А ты думаешь, кто-нибудь заблуждается на этот счет? Во всем мире все уже все поняли, пап.

— То-то и оно, — со вздохом сказал он. — Набери вот тут в почте свой адрес, я тебе все-таки тоже пошлю почитать.

— Хорошо, если тебе хочется, хотя я вряд ли много там пойму.

Она переслала сама себе на почту письмо, открыла текст и устроилась читать на диване. Текст был огромный и невообразимо путаный, непереводимый. С другой стороны, все же было ясно с самого начала, но они с отцом провели за чтением минут пятнадцать в молчании, только он, вздыхая, время от времени клацал по клавишам. От чтения ей становилось стыдно, когда она отрывала глаза от экрана, чтобы посмотреть в его спину. Он как будто и ей предлагал проголосовать за эти поправки, как и всему их (или нашему?) народу, словно ложь, разделенная на всех, может обернуться от этого правдой. Наконец она не выдержала и спросила:

— А что будет, если ты это не подпишешь?

Он сразу повернулся, давно ждал этого вопроса, но смотрел куда-то под диван, и она снова увидела, как после химии поредели его когда-то густые волосы.

— С чисто юридической точки зрения ничего. Я не подписываю, я только должен это завизировать, — он поднял глаза. — Подпишут судьи — вот ты подумай: каково им-то!..

— Мне нет до них вообще никакого дела, — жестко сказала дочь. — Вот тут написано, что в России развитой парламентаризм, многопартийность и независимый суд. Это правда?

— Ну, может, у нас и есть недостатки, но это же все в развитии, — вяло сказал отец, снова отворачиваясь к экрану. — И это всего лишь дополнительная мотивировка, почему народ может еще раз избрать этого президента. Но это когда еще будет — через четыре года!

— Наверное, я буду жестокой, но это отпечаток профессии, моя профессия — про правду. А это лицемерное вранье! Ты зачем дал мне это читать? Чтобы я тоже измазалась в этом говне? Ну, раз сам дал, так слушай!..

Через дверь, но достаточно громко, раздался заливистый, нотой выше, чем можно было ожидать при его комплекции, смех Виталия, который смотрел свою нескончаемую юмористическую передачу.

— Да я и слушаю, — сказал отец убито, и ей снова стало его больше жаль, чем не жаль, но остановиться она уже не могла.

— У тебя рак. Или мы все сдохнем от этого коронавируса. Ты веришь в бога?

— Ну, у нас есть даже специальный храм прямо в суде, мы ходим туда по праздникам и крестимся — а попробуй не сходи…

— Я не об этом спрашиваю, ты прекрасно понимаешь.

— Что-то бог не очень-то мне помогает, — сказал отец. — И тут он тоже не спасет.

— Бог спасает не тела, а души, но это уж твой выбор. Хотя ты его уже сделал… А сын? А я, в конце концов?

В гостиной Виталий опять заржал и не мог теперь остановиться.

— Да тебе-то что, ты вернешься в свой нормальный мир, — сказал отец. — Да и Антону, наверное, лучше туда же, тем более если ты ему как-то поможешь…

— Если вернусь. И у меня такое «если вернусь» было уже не раз, ты знаешь, это хорошо вправляет мозги. А что сказал бы тот, который у тебя на столе?..

— Ну, дед-то!.. — сказал отец как будто даже обрадованно. — Откуда ты знаешь, за что он иной раз голосовал в сроковых или пятидесятых? Нет, не думай, никаких приговоров он не подписывал, но руку-то на собраниях поднимал… Тебе легко всех учить — ты Европа-с. А тут Азия, ваши рецепты не годятся. Азия-с…

— А кто в этом виноват? Европа уже тысячу лет живет благодаря праву, а вы у себя в Конституционном суде вот сейчас его добиваете.

— Да не сейчас… — сказал он. — Мы всегда живем в той стране, в которой живем, и в том времени, в котором живем. С французским-то паспортом в кармане оно, конечно…

Он отвернулся. Да, правда: она словно испытывала вину за этот французский паспорт, всегда ее испытывала, хотя была совсем не виновата в том, что мама увезла ее из России, когда ей было двенадцать. Может, мама и была в чем-то виновата перед отцом, но в чем?

У большинства людей просто не хватит сил постоянно жить в состоянии раздвоенности, и они выбирают одну из позиций, но некоторые, самые сильные, так и застревают на этой развилке и отдают себе в этом отчет. Но это нелегко, отцу было очень трудно сейчас. Она спустила ноги с дивана, подошла и обняла его за плечи, а он похлопал ее руку своей, в каких-то неизвестных веснушках. Затем убрал руку, выдвинул ящик стола, покопался там и выудил стреляную автоматную гильзу.

— Смотри, что я нашел. Помнишь? Я отобрал ее у тебя, потому что ее могли засечь на границе, и у тебя были бы большие неприятности.

— Помню, конечно. Девяносто третий год, Белый дом. Только я эту оставила тебе, а другую увезла, и никто меня не засек, а их выше крыши там было. Но свою я уже давно не встречала в парижской квартире. Двадцать семь лет прошло…

— Зачем?

— Что, зачем повезла? Ну, это же факт, чтобы показать в газете, хотя там и фотографии тоже были, но я еще начинающая была, мне было семнадцать, и я еще только училась в университете. Я летала за твой счет, к тебе в гости, но после того первого репортажа меня стали отправлять в командировки и часто печатать, у них как раз незадолго до этого ушел на пенсию корреспондент с русским из эмигрантов первый волны. У него еще был такой смешной русский — слишком правильный.

— Зачем? — повторил отец. — Зачем им был твой репортаж, когда CNN показывало всю стрельбу из танков по парламенту в прямом эфире?

— А… Так у меня репортаж был не только об этом. Я оттуда пришла к тебе в суд, он тогда был в Москве где-то в центре, ты заказал пропуск, и я бродила по комнатам, заходила к судьям, ты же меня с ними ребенком еще познакомил, и они от меня не прятались. Они прятались в тот день друг от друга — каждый сидел в своем кабинете, но все были заняты одним и тем же: смотрели репортаж по CNN. Ты поэтому вспомнил про гильзу?

— Ну да, — неохотно признался он. — Надо было, наверное, еще тогда уходить, но потом еще долго все было не так, до самого переезда, наверное… Я мог и тогда тоже отказаться и остаться в Москве, но Антон уже был, а если бы я ушел раньше, то и меня бы, наверное, сейчас уже не было. Это лечение не везде делают, и оно очень дорогое…

Он еще повертел в пальцах гильзу и поставил ее возле ноутбука стоймя на стол.

— Пойдем, что ли, выкурим по сигарете на террасе? — предложила она.

— Давай здесь. Принеси оттуда пепельницу. И скажи по дороге Виталию, чтобы так не ржал. Тут и так без пол-литра не разберешься…

***

Полина Николаевна готовила в кухне обед, и Наташа постаралась прошмыгнуть мимо незаметно, и ей это, кажется, даже удалось — только Виталий в наушниках проводил ее до террасы маленькими глазками, все еще стараясь отдышаться от смеха. Пяток окурков из пепельницы девать было некуда, она выложила их на подоконник, почувствовала тяжесть и холодок бронзы в руке и на цыпочка покралась обратно. Не тут-то было: Полина, видно, заметила ее еще по дороге туда и стояла на пороге кухни, ожидая преступницу теперь уж с ею самой прихваченной уликой. Она была в фартуке, а в руке у нее был огромный, узкий кухонный нож, которым она, вероятно, только что разделывала что-то на кухне.

Виталий снял наушники, отчего телевизор опять начал городить какую-то белиберду на полную катушку, поднялся и сказал:

— Э-э!.. Нож-то лучше бы положить…

Он двинулся к Полине, но она махнула в его сторону ножом, и он остановился, уже на автомате прикидывая, как бы ее перехитрить. Двигаясь так, словно кто-то его потихоньку подтягивал на веревке, он уже подбирался к Наташе, явно чтобы завладеть пепельницей. Но и этот маневр был сразу разгадан.

«Вы какую часть тела называете спиной?» — гнул свое телевизор и сам себе отвечал записанным смехом: «Ха-ха-ха!..».

— А ну выключите это на @ оба! Наташа, поставь пепельницу на стол!

Виталий покрутил наушники, отчего звук опять ушел туда, и то его совсем не было, а то в них раздавалось какое-то воркованье.

— А что это вы меня на «ты»-то? — сказала Наташа, но пепельницу от греха она все-таки отбросила подальше, и та тяжело грохнулась в противоположный угол. — Вы меня старше всего на пять лет, но я побольше вашего видела. И я вам не дочь, а вы мне не мать.

Полина тем временем, все так же лицом к ним, сдала задом к двери кабинета, не глядя нащупала свободной рукой ручку двери и распахнула ее на себя.

— Сергей! Сергей!.. А ну брось эту хреновину, скажи лучше, почему твои дети такие уроды – что сын, что дочь! Все хотят твой смерти — наследства, что ли, не дождутся?..

Отец появился и остановился в дверях, с опаской поглядывая на нож в руке жены, но не так чтобы сильно испугавшись — наверное, такие сцены были ему не в диковину. Та между тем продолжала, чуть отступив:

— Так вот, дорогая французская падчерица, я вам объявляю, что никакого наследства не будет! Ничего не нажили, ничего!.. Все это только пока он жив, просто дали напрокат. Вся жизнь напрокат! При таких-то знаниях!.. Да срать они все на тебя хотели в этом суде!..

— Ну зачем ты так, — сказал Сергей Анатольевич.

Он протянул к ней руку, но она отскочила к кухне и повернулась теперь к Наташе:

— А вас какого хрена сюда принесло с вашим коронавирусом? Думаете, я не знаю, о чем вы говорили там, в кабинете, запершись? Здесь вам не Европа, и правильно говорит наш председатель: что вы все время лезете к нам?

— Ну, Поля, это же моя дочь, она русская… — сказал отец.

— Неправда, она еврейка, да еще по матери, какая они нам родня! Они вон все уехали в свой @ Страсбург и бросили нас в этом говне — что, не так? А теперь еще вирус этот она притащила, я, что ли, притащила его?! Почему мы теперь должны жить с ней в одном доме?! Сергей, Виталий?..

Те оба не отвечали: отец понуро глядел в пол, ему было стыдно, а Виталий, хотя вроде и не двигался, был по-прежнему в стойке, готовый к прыжку. Наташа сказала:

— Во-первых, моя мама еврейка наполовину, но это неважно. А вирусом вы заразились все еще раньше, он может долгое время жить в вас без симптомов. И везде у вас враги — знаете, почему? Потому что вы только врете и хапаете, вот, для чего. «Мы же не для себя, это просто против врагов», да?… Это у вас вирус лжи, и это страшно, потому что никогда не знаешь, когда и как он проявится… Нельзя всю жизнь чуточку привирать, от этого у вас и истерика, — она продвигалась, говоря это, к Полине, уже обогнув кресло, и та попятилась, уперевшись спиной в стену. — Вы делаете вид, что ничего не знаете, будто не понимаете, что с вашим сыном… Отдайте нож…

— Я… Я… — сказала Полина Николаевна и захлебнулась. Нож выпал из руки и со звоном вонзился в пол, а сама она побрела к себе в кухню, и слышно было, как всхлипывает там.

— Я пойду доделаю кое-что, — сказал отец после паузы. — Наташа, там есть одно место, я хотел с тобой посоветоваться, как это по-русски лучше написать…

Она явно собиралась ответить колкостью, вроде того что по-русски теперь уж сильней никогда ничего не напишешь, но сдержалась, только передернула плечами, вытащила нож — он подался легко — и пошла с ним в кухню. Виталий водрузил обратно наушники и стал перебирать кнопки на пульте — видимо, юмор в нем уже иссяк, и он нашел теперь какой-то боевик: там бегали, прыгали и стреляли, и это было как раз то, что сейчас нужно.

— Он больше не будет, — тихо сказала Наташа, мягко коснувшись подрагивавшего плеча Полины Николаевны, которая сидела, уткнувшись головой в руки на столе.

— Правда? — спросила та, подняв заплаканное лицо. — Он вам обещал?

— Я вам обещаю, — сказала Наташа. — Я знаю. У вас очень хороший сын, а у меня брат.

— Да?.. — Полина уткнулась головой ей в живот, Наташе так стоять было неудобно, но и отстраниться она не могла. Наконец, погладив ее по растрепавшимся, не таким уж густым и, видимо, подкрашенным от седины волосам, она сказала:

— Ну, Полина Сергеевна, ну успокойтесь…

— Да какая Полина Сергеевна, просто Поля, — та, наконец села прямо, и Наташа села напротив. Потом она встала, достала из холодильника бутылку и разлила вино в два бокала, которые со вчерашнего стояли, вымытые и вытертые, на столе.

— На брудершафт.

— Давай, — сказала Полина, махом осушив свой бокал. — Извините, что я вас… тебя… Да и Сережу тоже… Даже не понимаю, что со мной случилось.

— Нервный срыв, — сказала Наташа. — Я не обиделась, это объяснимо. Мы все сейчас не понимаем, что с нами будет. Хотя это и нормально, на самом деле.

— Понимаешь, я же его люблю всю жизнь, — говорила Полина, не очень слушая ее. — Я еще студенткой была в него влюблена, он был такой, такой… Необыкновенный… Потом секретарем в Конституционном суде, а он тогда, наверное, еще жил с вами, это еще в Москве, а у нас детей долго не было… Я замечала, как он на меня поглядывает, он же раньше всегда был живой, но стеснялся разницы в возрасте… Это же он меня заставил защитить кандидатскую, а если честно, писал ее за меня. Вот тогда это и случилось, на даче, еще комары ужасно кусались там… О, мы были с ним счастливы — долго, надеюсь, что и до сих пор.

— Я вам очень благодарна за это.

— Господи, а что теперь? Теперь он должен умереть…

— Ну что вы… ты, честное слово, с таким раком люди живут много лет, если правильно лечить, а с такой-то женой и с таким сыном чего ж не жить? Он молодой еще.

— В этом году шестьдесят пять, — сказала Полина, вставая, чтобы налить обеим еще вина. Эта бутылка кончилась, но в холодильнике, оказывается, была еще одна, хотя и хуже. — И выпрут его оттуда на пенсию, и все. В Москву. От поликлиники, конечно, не открепят, но там и врачи уже другие, да и дорого это, на фига никому не нужного старика лечить?

— Ну, зачем заглядывать так далеко. Мы и завтра не знаем, что будет.

— Это правда, — сказала Полина. — Ладно, давайте обедать, все готово, только разогреть. Антона не будем будить?

— Пусть спит, я ему дала снотворное, оно еще действует.

***

Виталий сказал, что он лучше тоже поест потом, но Сергей Анатольевич ответил, что это глупости, и велел сесть за стол. Суп был, хотя и не «французский», но вкусный, куриный с вермишелью, хлебали его долгое время молча, только звякали ложки. Наконец, покончив с супом и отложив свою, Виталий не выдержал и сказал:

— А вот там сегодня рассказывали анекдот. Собрались раз русский, немец и француз…

— Я вас умоляю, Виталий, — раздраженно сказал Сергей Анатольевич. — У меня еще есть работа, и вы мне мешаете сосредоточиться. Я, пожалуй, не буду второе, а то мы все равно мало двигаемся. Поля, принесешь мне чай в кабинет?

— Погоди, — сказала жена, припомнив что-то. — Скажи, Наташа, ответь, я не буду больше заводиться. А к русским там, у вас, разве нормально относятся?

— Относятся ко всякому человеку, как к человеку, по-разному.

— Ну да… — не удержался Виталий. — Просто вы на их языке разговариваете, как они.

— Так я для этого его сначала выучила.

— А вот, наш президент говорит, — сказала Полина, почувствовав поддержку, — что если в мире не будет России, то для чего он нужен? В этом же тоже какой-то смысл есть?

— Нет, — сказал Сергей Анатольевич, хотя глядели-то не на него. — Это то же самое, что сказать: если я завтра умру, то зачем остальные останутся жить? А дети — они все чужие? Пусть тогда все провалится? Глупость и самомнение. Верно дочь говорит: хватит врать-то.

— Я пойду, — сказал Виталий. — Там как раз четвертая серия сейчас начнется.

— Погодите, — сказала Наташа. — А еврея там не было?

— Где?

— Ну, в этом вашем анекдоте. Всегда же бывает еще и еврей?

— Сами придумаете, у вас получается. А я не буду пересказывать, раз вам не смешно.

Он ушел в гостиную и надел наушники, но, может, на самом деле подслушивал, кто его знает — у его спины было какое-то не расслабленное выражение. Отец медлил.

— Россия никуда не денется, — сказала Наташа. — Как древний Рим или Греция, или те же евреи, которые сохранили свою культуру, когда у них и страны-то не было никакой. Куда денутся Достоевский и Толстой или Рахманинов, Поленов или Мандельштам, которого наша страна убила собственными руками? Все это уже в вечности, все это где-то хранится, перестаньте только спасать Россию и портить ей репутацию.

— Но тогда и ложь тоже где-то хранится? — спросила Полина Сергеевна.

— Нет, не думаю, — сказал отец. — У нее нет онтологической основы. Поэтому и поправки ничтожны, но какое это в данный момент имеет значение?.. Принесите мне хоть кто-нибудь чай в кабинет…

Наташа отнесла отцу чашку чаю — теперь он пил без сахара, поставила перед ним на столе, но от только хмыкнул, продолжая стучать по клавишам: с кем-то обсуждал нюансы их заключения в WhatsApp. Наверное, он все-таки обиделся. Она взяла свой ноутбук и вышла с ним, одевшись, на террасу. За окнами стемнело, но потеплело, и дождь вроде перестал. Экран осветился — надо было что-то написать не то в газету, не то маме. Она села, закурила, стряхивая пепел за окно, потому что пепельница осталась валяться в углу, а ходить за ней сейчас было неохота, и написала:

«Сказать, что счастья нет — это не так. Обнять отца ведь было для меня счастьем. Оно мелькает, как солнышко сквозь тучи в пасмурный день, какие случаются на побережье… Стоп, это что за побережье я имею в виду? Здесь оно тоже есть, и я мечтала его увидеть — странная идея, навеянная, наверное, Пушкиным, но не суждено: море близко, но оно за забором, и я вижу только забор. Эти редкие проблески локальны, мы наслаждаемся ими в одиночку или по двое, а горе глобально, это оно объединяет людей».

Ну куда это, в какую газету? Газете нужны факты, а это черт знает что. Да и маму расстраивать… Да это и было уже — у Толстого, хотя там, кажется, все было наоборот.

***

На ужин Полина Сергеевна наварила картошки и залила ее постным маслом, вдруг заявив, что сейчас Великий пост. Она снова говорила в нос в своей обычной манере:

— А ты, Наташа, путешествующая, тебе можно колбасы.

— Спасибо, я обойдусь. Мы, правда, мало двигаемся. Хотя я не думаю, что для Бога сейчас колбаса это главное. В пост надо каяться.

— Ну что ты там вычитала в новостях? — спросил отец, помолчав. — Ты же лазишь там по всяким своим сайтам.

— На 14 марта число зараженных в мире 145 тысяч, из них 17 только за последние сутки, — доложила дочь, подсмотрев в телефоне. — Во Франции и в Германии больше, чем по 4 тысячи, а в Италии 17. Умерло четыре с половиной тысячи во всем мире, но это, как все считают, только начало, заболеют миллионы, а умрут сотни тысяч.

— Ты бы позвонил, узнал насчет анализов-то, — сказала Полина мужу.

— Кому, председателю? Да и что их дергать — неужели сами не позвонят и не скажут, как только будет известно? Они же все это отправили в Москву, а там, наверное, куча таких же тестов. Будет тебе и приговор, обжалованию не подлежит… А где Антон-то, все спит?

— Спит, — сказала Полина. — Я к нему поднималась. Спит, как сурок.

— Наташа, я все закончил и отослал, — сказал отец. — Можешь теперь лазить по своему интернету там. А дашь мне тоже свою волшебную таблетку, у тебя еще есть? А то я боюсь, мне будут сниться кошмары из поправок с председателем во главе.

— Конечно, я вам обоим раздам, — сказала Наташа. — И Виталию тоже. У меня есть, но пока и полтаблетки каждому хватит. Чтобы заснуть и не думать об этом, страшно же всем.

— Я, если можно, лучше коньяку выпью, — вступил Виталий. Значит, он прекрасно все слышал. — Там у вас в баре даже мне на неделю хватит. Можно?

— Ну, выпей, только не увлекайся, — сказала Полина Сергеевна, как-то автоматически и с водителем теперь перейдя на «ты», но потом спохватилась. — Я вам в гостиной на диване постелю, ну, может, придется чуть колени согнуть.

— Я привычный, — бодро сказал Виталий, — мне и в машине на заднем сиденье не раз приходилось. Тут есть подушка и плед, больше ничего не надо.

Было слышно, как он открыл бар и набулькал себе в стакан. Наташа зашла к себе и вернулась с таблеткой, разломила ее пополам и положила перед отцом и Полиной. Оба смотрели на свои половинки, спрятав руки под стол.

— Так, наверное, Иисус преломлял хлеб, — сказал отец. — Как раз той ночью, накануне самого страшного. Я бы помолился, но не помню наизусть. Наташ, ты помнишь?

— Ты уже только что помолился, — сказала она, хотя, конечно, помнила, и налила им обоим по стакану воды. — Ну, выпейте да идите спать, утро вечера мудренее, а оно так или иначе завтра будет.

Оба послушно, как пациенты в больнице, синхронно проглотили свои половинки, запили водой и пошли — проводив их глазами, Наташа видела, как отец в гостиной взял жену за руку, но потом отпустил: по лестнице они бы так не поднялись. Она тоже прошла через гостиную, чтобы взять пепельницу, оставшуюся валяться в углу, и забрать ее с собой в кабинет. Виталий, еще больше развалясь на диване, приглядывал за ней с интересом, но пока в телевизоре было что-то более интересное. Она притворила за собой дверь — лучше, конечно, было бы ее на всякий случай запереть, но замка тут не было.

***

Постучались минут через двадцать — сильно, но глухо, как будто коленом. Наташа взяла в руку пепельницу, подошла к двери и толкнула ее наружу, но дверь мягко стукнулась обо что-то, прежде чем она толкнула ее опять. На пороге стоял Виталий во стаканами в обеих руках, и коричневый, пахучий коньяк еще плескался в них, а маленькие глазки на его ставшим похожим на пышущий блин лице блестели.

— Виталий, вы пьяны.

— Ну и вы выпейте тоже, — сказал он, наступая и тесня Наташу в комнату. — Чтобы без комплексов. Сорок пять — баба ягодка опять. Нам же здесь еще неизвестно, сколько сидеть, может, месяц. А может, мы завтра все заболеем и помрем, так надо напоследок порадоваться жизни.

— Разумно, — сказала она, уклоняясь от его попытки поцеловать ее со стаканами в руках. — Ладно, давай поговорим, только поставь коньяк на стол, а то он прольется.

— Ну вот… А то: «Архитектура, двести лет, Пушкин!»…

Он повернулся, чтобы поставить стаканы, но тут же получил бронзовой пепельницей в висок. Ударить со всей силы она не решилась, понимая, что так можно ему и череп проломить, но этого хватило, чтобы он сел на пол, щупая висок, откуда сочилась кровь.

— Это за Пушкина! — сказала она. — Не заставляй меня тебя убивать, я до сих пор сама этого никогда не делала, хотя видела не раз, а Андрюша снимал даже кадры расстрела, хотя в фильм мы это так и не решились включить. Ползи проспись!

Кажется, он был настроен еще подискутировать, но тут раздалось странное: «Good Morning, we live in small way…» — Антон стоял на пороге с кочергой от камина в руках.

— Да я чо? — сказал Виталий. — Я же ей просто выпить предложил.

— Убирайся, — сказала Наташа. — Смой на кухне водой кровь и убирайся, куда хочешь.

Тот не очень уверенно поднялся, взял со стола один из стаканов и влил содержимое в свое нутро. Потом, шатаясь, двинулся в гостиную, с грохотом упал там, но дополз наконец до дивана и затих.

— Закроем дверь, — сказала Наташа брату. — А то он там сейчас будет храпеть. Положи куда-нибудь на пол кочергу. Ты как?

— Ты знаешь, нормально, даже хорошо, — голос его все же немного дрожал: даже с кочергой им с Виталием проблематично было бы справиться. — Спасибо. Можно я тоже отхлебну глоток коньяку?

— Антон, не надо. Лучше смотреть на жизнь трезвыми глазами — она того стоит.

— Иногда мне приходит в голову, что лучше б совсем не родиться, — сказал брат.

— Дурак. Ты знаешь, сколько сперматозоидов за раз атакуют человеческую яйцеклетку? Сто миллионов, ученые как-то там прикинули. А выигрывает один! И это ты! У тебя на том этапе практически вообще не было шансов, а вот ты есть. Надо жить!

— Да, — сказал он. — Сейчас я тоже так думаю. А ты, правда, видела, как убивают?

Он сидел, чуть сгорбившись, на диване, а она в кресле у стола. Протянула руку, взяла гильзу и подула в нее — получился как будто сигнал далекого поезда, и тотчас как будто колеса под полом застучали: «Тук-тук, тук-тук»…

— Знаешь, кто меня научил так свистеть?

— Кто?

— Это довольно длинная история, — сказала она. — Ладно, слушай…

«Когда началась первая чеченская война, я решила, что должна на ней побывать. Это было сразу после Нового года — январь девяносто пятого. Я никому не говорила — мне только что исполнилось девятнадцать, я была еще студенткой и, хотя уже печаталась в «Монд», никто бы меня туда, конечно, не отправил. Но у меня были какие-то деньги и оба российских паспорта: зарубежный и внутренний. Я оделась потеплей и поплоше, взяла паспорта, деньги, сигареты и диктофон и полетела — до Москвы, там без проблем взяла билет на Минеральные воды — слышала по радио «Свобода», что русские журналисты попадают в Грозный именно так.

«В аэропорту Минвод надо было найти водителя с машиной, который согласился бы тебя подбросить до чего-то в Грозном. До российских войск или наоборот — как повезет, мы же не понимали, что там происходит. Такую же машину искали еще двое из «Новой газеты», которая была еще никому не известна. Я их хорошо помню, мы долго еще потом переписывались. Но у них были только рубли, они никому там не были нужны, а у меня были доллары.

«За сто долларов можно было нанять хоть танк. Какой-то то ли чеченец, то ли ингуш, я не помню, взялся довезти нас на «Жигулях». Снега не было, и сразу за городом началась невообразимая грязь. По дороге я мало что запомнила: какие-то блокпосты с бетонными плитами, на каждом из них нас тормозили, но мы предъявляли паспорта и объясняли, что журналисты, едем в Грозный, и нас, как ни странно, пропускали. И везде была грязь, все было замызганно грязью, и я в своих парижских сапогах, потому что на блокпостах надо было вылезать из машины. Зато так я получалась уже почти взрослая.

«Когда мы въехали в Грозный, мне стало так страшно, что я просто закрыла глаза. Наши «Жигули» кидало из стороны в сторону — это водитель на полном ходу старался объехать воронки, но их было много, и казалось, машина вот-вот развалится. Все свистело пулями и ухало взрывами вокруг, но мы доехали до того, что называлось там «Дворец Дудаева». Это было большое здание бывшего, наверное, обкома, но почти разрушенное — окна были выбиты с обгоревшими рамами, а кое-где выворочены целые этажи, торчала арматура, и непонятно, на чем это еще держалось. Но был один угол, который не простреливался, и там был люк в подвал, в который мы ухнули, а обратно лучше было уже не высовываться.

«Мы объяснили, кто мы, и чеченцы проводили нас в большую комнату в подвале, где сидели и лежали на матрасах, кто уже не мог сидеть, русские пленные и раненые. К ним чеченцы относились по-разному: простые солдаты одно, а офицеры — другое. Но их даже как следует не охраняли, а мы не были пленными и могли ходить по подвалу, там можно было даже потеряться, такой он был большой. В одной комнате я смотрела, как чеченцы танцуют зикр — это их священный танец, они притоптывают ногами и хлопают в ладоши, а потом начинают бегать друг за другом по кругу, что-то свое крича, и тебе сразу понято, что с такими людьми снаружи, куда они сейчас побегут, не справятся никакие танки. Другие уже бежали по коридору к люкам, у каждого было по два гранатомета на плече, и было слышно только «Аллагу Акбар!..».

«У меня эти диктофонные записи, а я почти не выключала диктофон по неопытности, до сих пор где-то лежат в ящике, но они на кассетах, теперь их даже и послушать не на чем… Не скучно я рассказываю? Конец уже скоро.

— Нет, что ты, я слушаю…

«Потом началась самое страшное… Нет, еще не самое. Танки все-таки прорвались и стали бить в упор по первому этажу — на голову сыпалась штукатурка, и непонятно было, лучше сидеть под балкой, где не сыпалось, или не под балкой, потому что она вот сейчас рухнет и сразу придавит. Я была там одна… Как сказать? Женского пола, да еще какая-то русская старуха, которая пришла попросить хлеба, — ей, конечно, дали, но теперь она не могла с ним выбраться, да и дом ее, наверное, был уже разрушен. Некоторые чеченцы глядели на меня косо, у них вообще принято, чтобы женщины были отдельно, но другие тех одергивали, объясняя что-то на своем языке. Они у меня только сразу расстреляли все сигареты, а так ничего.

«Но было очень страшно быть заваленной и потом еще, может быть, сколько-то часов выползать и так и не выползти — а я не то что прямо боюсь, но не люблю замкнутых пространств. Я понимала, что не удержусь и начну плакать и звать в истерике маму, и это, представь себе, будет просто позор. Но ребята достали из сумки бутылку водки — они были опытные и хранили ее до последнего — и мы выпили по хорошему глотку. Стало не так страшно, и друг стало тихо. Я попросилась выглянуть из люка на воздух, чтобы прийти в себя и выкурить там последнюю оставшуюся сигарету. А там, едва я высунулась, между бетонных столбов, на которых все это непонятно, как держалось без стен, летали ярко-розовые трассирующие пули: начался штурм пехоты.

«Я опять упала вниз, побежала к своим и сказала, что пора разливать остатки из бутылки. Потому что иначе — все, не допьем. Потому что все знают, как берут штурмом подвалы: просто закидывают гранатами, и все. Мы допили эту бутылку, и опять стало не так страшно, и опять стало тихо. И тут пришел Масхадов. Ты знаешь, кто это такой?

— Нет…

«Аслан Масхадов, бывший советский полковник, командир дивизии, артиллерист. Он перешел под знамена Ичкерии после отставки в девяносто первом году. Его потом, в две тысячи пятом, как-то вычислили, и он погиб при штурме его дома. Невысокий человек с очень спокойным, треугольным таким, неулыбчивым лицом, чуть лопоухий, а бороду он тогда еще не носил. Он там командовал обороной. Он зашел и сказал:

«Ну как вы, ребята? Пойдите, покушайте горячего… — и поскольку никто из нас горячего не хотел: — Ничего, наши еще один ваш танк подбили!..».

«Он ни на что такое не намекал, просто хотел объяснить, что мы пока побудем живые. Если бы не чеченцы, которые сражались так отчаянно, меня бы давно не было на свете — так странно… С тех пор эти «наши — ваши» у меня часто путаются в голове. Кто «наши», кто «ваши»?.. Потом Масхадов внимательно посмотрел на меня, не улыбнулся или, может, только глазами, поднял с пола гильзу — черт знает для чего она там валялась — вытер ее своим платком из заднего кармана и сделал вот так…

Наташа снова погудела в гильзу, и снова поезд, спокойный такой, деловитый и немного сонный: «Тук-тук, тук-тук, тук-тук»…

— А потом протянул ее мне. Как раз был русский сочельник, канун Рождества, хотя об этом полковник Масхадов вряд ли знал. Ну вот, это и все. Но эта гильза из другого места, а из Грозного, кроме кассет, я ничего не привезла — как-то не до того было.

— А как же вы потом оттуда выбрались? — зачарованно спросил брат.

— Да как-то выбрались, когда чуть стихло, в сумерках. В сумерках снайперу сложнее прицелиться, а минометы еще не начали. Пешком до площади «Минутка», а там уже и машину нашли… А, вот еще было смешное… Когда мы доехали до аэропорта Минвод, там в кассе билетов не было. Ребята стали совать в окошко удостоверения, объясняя, что им надо срочно сдавать в газету репортаж, никаких мобильных телефонов тогда еще не было — но какое там… А мимо шли другие, в красных и синих куртках, веселые, загорелые и с горными лыжами в чехлах. Вот это меня больше всего поразило: где-то война, а совсем рядом как будто ничего — жизнь идет, ну, обыкновенная, нормальная жизнь…

Этот рейс улетел без нас, а мы посмотрели друг на друга, и вдруг хором начали ржать.

И с тех пор я в такие переделки старалась уже не лезть без крайней необходимости.

— Зачем ты туда полетела? — спросил Антон. — Это было приключение?

— Правильный вопрос, я тоже потом над ним много думала, — она взяла со стола стакан с коньяком и сделала хороший глоток. — Тебе не стоит, а мне, пожалуй, не повредит, уже часа два ночи, наверное, и надо спать. А ты сделай вот что: я дам тебе еще полтаблетки, чтобы ты уснул до утра, но ты сначала иди вниз, где тренажеры, включи сауну и, пока она будет греться, покрути велосипед час, только не меньше, до пота. Обещаешь?

— Да. Но все-таки: зачем?

— Видишь ли, — сказала Наташа, — конечно, это была и авантюра, и мне очень хотелось выглядеть настоящей журналисткой, но позже я поняла, что суть в другом. Просто я всегда чувствовала какую-то ответственность за то, что тут происходит. Может быть, это чувство вины. Эту войну Конституционный суд чуть позже, где-то через полгода, признал только «наведением конституционного прядка»… Но то была война, и она была проиграна, как и вторая. Но если бы я там не побывала, я просто не имела бы права это утверждать.

— Может, мне тоже стать журналистом? — спросил брат.

— Не знаю, попробуй… Но в нормальных странах это просто одна из профессий, хорошо оплачиваемая, если ты профессионал, а тут, наверное, какой-то подвиг. Им же приходится развенчивать мифы, а здесь очень неохотно с ними расстаются.

— А эти ребята с тобой, они же потом не ссучились?

— Непохоже, и «Новую газету» знают теперь во всем мире, но это им тоже стоило не одной жизни. Ладно, давай об этом завтра, — сказала сестра. — Или утром английским?..

Сестра полезла в сумку, достала баночку, выудила оттуда таблетку и сломала пополам по насечке, которая на ней была:

— Я такую же разломила для папы и мамы, и знаешь, что сказал наш папа? Что это похоже на преломление хлебов. На тайной вечере Иисус разделил хлеб и налил вино, и сказал: «Едите и пейте, сие есть тело мое и кровь моя Нового завета… Во оставление грехов, за всех и за вся, аминь!..».

Наташа легла, укрылась, и: «У-у!.. Тук-тук, тук-тук», — но поезд — это же всегда связано и с каким-то расставаньем… «Нет, сказать, что счастья нет — это не так. Оно мелькает, как солнышко сквозь тучи в пасмурный день, какие случаются на побережье»…

Она отрубилась, а брат, сунув свои полтаблетки в карман, еще час крутил педали внизу. Велосипед уносил его далеко, там сначала была война и было страшно, но потом еще пришла какая-то слава и чуть ли даже не орден.

***

Утром, уже в девять, Наташу разбудил отец, теребивший ее за плечо:

— Вставай… Вставай, поехали!..

— Куда? — ничего еще не понимала она спросонья.

— Я в суд, а ты гулять по Питеру. Гулять, гу-лять…

В комнате было светлей, чем вчера, по верхушкам сосен над забором пробегали лучи солнца, но потом прятались, а ветки чуть гнулись влево в сторону, параллельную морю — день был, видимо, ветреный и холодный, но точно не дождливый: белые облака плыли высоко. Наташа рывком села на постели:

— Что, анализы?..

— Да, отрицательные! Павел Юрьевич еще в семь утра позвонил, но я решил дать тебе поспать, — крикнул отец уже от двери.

Он был снова такой же, как сорок лет назад, будто и время его не брало.

Наташа наскоро оделась и вышла — Полина гремела в кухне весело, оттуда доносились запах жареного лука и шипение: она жарила яичницу, а навстречу сестре выскочил и бросился обниматься бодрый и веселый Антон. Виталий сидел на диване, висок намазан йодом и чем-то припудрен, — вид был в целом удовлетворительный, хотя и смешной.

— Ой, а что это с вами, Виталий? — участливо спросил Антон, как будто только что это заметил. То же самое только что хотела сделать и Наташа, но удержалась.

— С лестницы упал, — угрюмо ответил тот. — Перебрал вчера немного. Нервы… Мы же все не знали, какие будут анализы. Сергей Анатольевич, вы уж не выдавайте меня.

— Да ладно… Вы машину-то можете вести? — спросил отец.

— Могу. Машину я вообще в любом состоянии… Я, если хотите знать… — начал Виталий, но посмотрел на Наташу и не закончил.

— Я сейчас в душ, мигом, голову не буду мыть! — крикнула она, кидаясь в ванную.

Когда она оттуда вышла, ее кусок яичницы уже остыл, но это теперь не имело никакого значения.

— И зачем надо туда ехать в воскресенье, сходили бы лучше на море, — сказала Полина Николаевна, растягивая слова. — Очень ты нужен там…

— Нет, раз уж так повезло, надо теперь лично завизировать, — сказал отец и подмигнул дочери. — Судьи все работают, завтра будут письменно оглашать. Да и Наташа погуляет, она же хотела увидеть Санкт-Петербург. Ты готова?

— Сейчас, — сказала Наташа. — Только сумку возьму. Антон, загляни-ка ко мне…

Когда он зашел с неизвестно откуда взявшимся смутным и нехорошим предчувствием, сестра пихала в сумку ноутбук, потом распечатала новую пачку сигарет и вытащила из нее три, переложила в другую, початую, где оставалась последняя.

— На, это тебе, — она протянула ему полную пачку. — А мне этого хватит на дорогу.

— Ты что, решила удрать? — спросил брат севшим голосом.

— Антон, ты знаешь, как сказано? «Не сотвори себе кумира»… Я не такая уж хорошая, я десять лет не виделась с отцом, оправдывая себя тем, что не хочу ставить его в неловкое положение. А на самом деле мне просто было так удобней — чистый эгоизм. Да и теперь приехала из боязни перед общественным мнением —неизвестно чьим, неприлично же не увидеть в последний раз отца?

— Неправда, — сказал брат. — Ты просто сейчас хочешь меня этим успокоить.

— Ну, может… Но ангелов нет, я их не встречала, кроме, может быть, больных детей, но среди здоровых и поживших ангелов нет. А мне просто надо вернуться в Париж, у меня билет на субботу, но я и в среду могу уже никуда не улететь. Конечно, наверное, это тоже малодушие, еще пару дней-то можно было бы потерпеть… Но там мама и дочь, ей десять, ты будешь давать ей уроки русского, а то ей не с кем потренироваться. Пока по скайпу, а там уж, как Бог даст, договорились? Только без мата…

— Заметано, — сказал он. — А чемодан?

— Когда ты так убегаешь, не надо брать с собой лишних вещей. Документы и ноутбук у меня в сумке, а в чемодане тряпки, у меня их и там полно.

Она уже выскочила в гостиную с сумкой:

— Папа, я готова! Полина, пока!..

Они уже пошли по дорожке к машине, которую Виталий открыл электронным ключом издали — Тойота пискнула и подмигнула. Он шел впереди, чтобы открыть дверцу, отец за ним, а она последней. Не такой уж холодный был день, хотя и ветреный.

— Наташа, подожди!..

Брат бежал за ней, зажав что-то в кулаке, и передал ей это из руки в руку незаметно. Она и сама догадалась, что это, и сунула это в карман джинсов, обняла брата, и так они простояли несколько мгновений, не в силах разлепиться. Хорошо, что мама в это время на кухне мыла посуду — уж она-то бы точно о чем-то догадалась.

По дороге отец — они оба сели сзади — затеял для нее экскурсию, рассказывая о том, как разросся город и почему в Питере лучше жить, чем в Москве. Но дочь не слушала, глядя в окно, да и получалось у него не очень живо, напряженно.

Въехали в центр, пробок в воскресное утро никаких не было. Мелькнули дворцы, Фонтанка, сквер с Екатериной, Казанский собор, а вот и деревья Александровского сада, и Наташа сказала, прервав отца на полуслове:

— Папа, давай прощаться. Я улечу сегодня. Куда получится в Европу, туда и улечу. Мне у вас было хорошо, честное слово, но мама в Париже, там черт знает что, а через несколько дней, может, и тут вообще все встанет. Виталий отвезет меня в Пулково, правда, Виталий?

— Как скажете, — изумленно сказал Виталий, глядя в зеркальце над лобовым стеклом, и проехал на красный свет.

— Может, я тогда с тобой до аэропорта, хоть рукой тебе помашу? И билет…

— Ну, в Берлин-то будет билет, в крайнем случае через Москву, — сказала она. — А тебе же надо визировать.

— А, ну да, — сказал он. — Ты уж прости…

Машина остановилась за аркой меж двух желтых зданий бывших Сената и Синода, они вышли и постояли, обнявшись. Она стала целовать отца в щеку — щека была мокрой и соленой от его слез. Наконец он резко отстранился, повернулся, и вошел в какую-то дверь в правом из зданий.

— У нас же есть лишних пятнадцать минут? — спросила Наташа Виталия. — Хочу постоять на набережной, просто посмотреть на Неву.

— Конечно, — сказал он. — Стойте, сколько надо. Я тогда чуть дальше отъеду, а то тут знак. Вы же меня не выдали, да?

— Что же я — сука какая-нибудь?..

Пропустив несколько машин, она перешла к парапету и оперлась о гранит. Сигарета с утра что-то горчила, зато никто не мешал, не толокся на набережной, и если бы Наташа чаще бывала в Питере, то догадалась бы, что просто тут уже не было китайцев. «У нас, у вас…». Ветер с реки был холодным, но не очень сильным, а белые облака летели по небу с необыкновенной скоростью: ух, там и дуло…

Когда же они поймут… Мы поймем, что мир един: ойкумена, обитаемая вселенная. Вид распахивался настежь, как широкоэкранное кино, и от него захватывало дух: мощная река, слева огромный белый пассажирский корабль — ему не позволено было заходить за мост, но какие-то иностранцы с палуб тоже смотрели на нее и, не сговариваясь, махали ей руками… И небо, небо — и этот город был совершенная Европа, совершенно открыт миру, хотя весь и на костях, ну а что в этом мире не на костях?

Сзади, чуть слева, она знала, был Конституционный суд, где работал отец, которого она видела, наверное, последний раз в жизни, но и это был уже не суд, да и бог с ним. Все это сейчас, перед лицом этого города, реки и неба было так мелко и так временно… Наташа нащупала в кармане самого маленького слоника Федю, достала его, чтобы все это ему показать, повернулась и пошла к машине.

Конец.