То, что еще не так давно можно было худо-бедно считать российскими законами и правоприменительной практикой, доведено до состояния, в котором использовать правовые термины бессмысленно. Виновные в разрушении права оправдывают это «политикой суверенного государства». Но что такое суверенитет и его носитель — «народ»? И что такое политика?
То, что государство РФ считает политикой, современный французский философ Жак Рансьер называет «полицией» (чтобы не путать, его специфические термины и цитаты мы будем выделять курсивом). Он различает два состояния общества: «порядок полиции и беспорядок мятежа». Противопоставляя политике «полицию», Рансьер использует это слово в его изначальном, отсылающем к «полису» значении «экономии», управления хозяйством — самого общественного устройства. «Полиция» — такое состояние общества, в котором учтены не только все его части, но и строго зарезервированная за каждой из них «речь» (или ее отсутствие).
«Полиция может приносить всевозможную пользу, — признает философ, — и одна полиция может быть бесконечно предпочтительней другой». В одних режимах власть, как мы видим это сегодня в России, злоупотребляя возможностями скорее криминальной и политической полиции, стравливает друг с другом части общества, а в других, напротив, старается их примирить. Но это не меняет суть полиции — это порядок, где каждый сверчок знает свой шесток и все заранее расписано.
Политика же появляется там и тогда, где и когда равновесие частей нарушается — всегда по инициативе какой-то из них, а именно той, которая не учтена. Эта часть заявляет о себе, присваивает себе то или иное имя и «присоединяет к нему требование равенства». «Полиция» предлагает тем, за кем закреплена речь, ответить на ею же поставленные вопросы. А политика предполагает постановку такого вопроса, который до этого вообще не возникал и/или не был услышан.
Мы не встретим ссылок на Рансьера в анализах российских политологов (и «политологов»). Нечасто упоминается он и в западной текущей аналитике, но там чаще оказывается верным его утверждение, что «политика» вообще редкое явление. Но как раз сегодня в России это не так!
Необычная оптика Рансьера позволяет нам увидеть под одним углом зрения такие вроде бы разнородные явления, как:
- беспорядки в Башкортостане;
- предложение о введении консульского учета для россиян за рубежом;
- очереди поставить подпись за кандидата в президенты Надеждина;
- решение Верховного суда о признании экстремистским движением ЛГБТ —
и многое другое, что сегодня стало заявлять о себе в России едва ли не каждый день, но как бы ниоткуда. К этим примерам мы вернемся в конце, а пока углубимся в концепцию Рансьера.
* * *
«Равенство — единственный принцип политики». Идея равенства появилась в древнегреческом полисе, пропала в средневековом, но уже неустранима в современном государстве европейского типа.
Равенство не может быть понято никак иначе, чем «кого угодно с кем угодно». Но этот принцип всегда сталкивается с фактическим неравенством — между этими полюсами и возникает искра политики.
Свою мысль Рансьер поясняет примером — притчей, почерпнутой у Тита Ливия. Тот подробно описывает сецессию (от secedo — ухожу) — демонстративный уход римских плебеев, недовольных неравенством прав с патрициями, на Авентинский холм в 494 году до н.э. Забастовка, как мы назвали бы это сегодня, составлявших большую часть населения Рима плебеев поставила патрициев не только перед хозяйственными, но и перед своего рода онтологической проблемой: до тех пор было общепризнано, что плебеи обладают голосом как способом выражать свои чувства (как коровы), но не логосом, то есть способностью к связной речи.
Патриции снарядили на холм Менения Агриппу, который пользовался уважением плебеев. В своей речи Агриппа, поясняя мысль о соотношении частей в обществе, сравнил их с желудком, который требует пищи, хотя сам не умеет ее добывать. Плебеи вежливо выслушали, но ответили, что не согласны. Рансьер замечает, что Агриппа «опоздал на целый цикл»: обратившись с речью, он признал плебеев способными не только ее понимать, но и отвечать на том же языке.
Это скрытое в повседневной практике противоречие заключено в любом законе, правиле или приказе. На этом строится масса армейских анекдотов: считая подчиненного способным понять смысл приказа, отдающий его уже полагает адресата равным.
Поэтому риторическое: «Вы меня поняли?» — означает на самом деле: «Не ваше дело меня понимать!» Правильный ответ нижестоящего будет таким: «Я вас понял, даже если вы этого не хотите».
Но этот ответ есть смысл артикулировать только тогда, когда «полиция» уже дала трещину, в которую может пробиться политика. Не стоит рисковать «губой» понапрасну.
Римским сенатом, — добавляет Рансьер, завершая притчу об Авентинском холме, — руководили в то время мудрые старцы. Они понимали, что, «коли цикл закончен, нравится им это или нет, он таки закончен». Раз плебеи стали существами, наделенными речью, не остается ничего другого, как с ними разговаривать. Впоследствии имела место еще целая серия таких «забастовок», в результате которых плебеи добивались новых прав и своего представительства в лице трибунов.
«Переход от одной эпохи речи к другой вершится не путем мятежа, который можно подавить, — резюмирует Рансьер, — а путем постепенного раскрытия, его можно узнать по характерным признакам, и с ним бесполезно бороться». Этот признак мы определим как легитимность претензии на равенство.
* * *
Формула: «Мы, народ…» — впервые провозглашенная в Конституции США в 1787 году, перекочевала затем в конституции многих стран мира, включая РФ. Но We the People допускает и другой перевод: «Мы, люди…»
Почувствуйте разницу, которую подчеркивает Рансьер. «Народ» — это «пустое множество». В отличие от наполненных конкретными качествами (добрыми и дурными) «человеков» гражданин как член «народа» обладает лишь свободой. Однако свобода тоже пуста: она лишь делает граждан одинаковым в равенстве друг с другом, но равенство в свободе оборачивается неравенством де-факто.
Возмутительное наличие «человеков» умножает граждан не в арифметической, а в геометрической прогрессии. Каждый выступает во множестве ипостасей: избиратель, сотрудник организаций (очень разных), отец семейства, член сообществ по интересам (еще более разных) и т.д. «Народ» в одно и то же время и меньше самого себя за счет неучтенных частей, и больше — по той же самой причине.
Кроме пустой свободы «народ» считается обладающим еще одним, только ему принадлежащим свойством. Оно изобретено не ранее XVII–XVIII веков в период образования национальных государств и называется «суверенитет». Именно это свойство имеет в виду в формула We the People, которая в современных светских государствах — за невозможностью легитимировать власть, как прежде, Божьим установлением — стала универсальной и безальтернативной.
Народ в такой проекции становится «электоратом». Но суверенитет присваивает себе всегда только его часть, для чего используется простейший учет «демократического большинства». Но это не превращает большинство в «народ».
А в зависимости от того, какие вопросы, кем и как поставлены на голосование, даже при честном и точном подсчете голосов народ окажется то одним, то совсем другим.
«Народ», — пишет философ, — это большинство вместо собрания, собрание вместо сообщества, бедняки от имени государства, рукоплескания в качестве согласия, пересчитанные камешки вместо принятого решения. Но все эти проявления неравенства народа самому себе — всего лишь мелочь, сдача от фундаментального недосчета: невозможного равенства многого и целого.… Масса людей без свойств отождествляется с сообществом на основании неправоты, непрестанно чинимой по отношению к ним теми, чьи достоинства или собственность естественным образом отбрасывают эту массу в небытие».
«Народ», как заяц в цилиндре фокусника, возникает в спекуляциях власти, но там же сразу и исчезает. Он не может быть субъектом, не несет ни перед кем никакой ответственности, его место в запасниках небытия, откуда его от цикла к циклу извлекают для своих целей те, кто ловко ставит вопросы на голосование, запрещая поставить тот вопрос, который только и должен быть поставлен.
Проблема, сформулированная Рансьером в терминах несогласия, на самом деле не нова — именно поэтому все классические доктрины демократии предусматривали право народа на восстание. Но у этого права нет субъекта. Только Человек и человеки сохраняют в виде своей свободы неотъемлемый негативный потенциал — повернуться к «порядку мятежа». Вежливые плебеи и мудрые сенаторы из байки Тита Ливия просто поняли, что до этого лучше не доводить.
* * *
Несогласие, по Рансьеру, это «не конфликт между тем, кто говорит «белое», и тем, кто говорит «черное». Это конфликт между теми, кто оба говорят «белое», но понимают под этим не одно и то же»…
Рансьер критикует Юргена Хабермаса и его концепцию делиберативной (совещательной) демократии. Хабермас исходит из предположения об уже наличии субъектов обсуждения, а Рансьер поправляет: этих субъектов еще нет, они еще должны вылупиться в результате серии опознаний по принципу «свой — чужой». Впрочем, Хабермас тоже видит эту проблему и предлагает ее устранить в виде взаимного признания субъектами «претензий на значимость».
Вечная апория «причастности несопричастных» в корне неустранима, но может быть «рационально проработана», — полагает Рансьер. Прежде чем поставить вопрос о перераспределении равенства, надо учредить само место встречи — сцену, на которой может материализоваться и назвать свое имя до тех пор не существовавший субъект, договориться о статусах участников, процедурах и языке, на котором будет происходить «речь».
Что такое «патриотизм»? Вот об этом в нашем случае надо договориться прежде всего. Но обсуждать такие вопросы можно только между «человеками», то есть владеющими речью индивидами, а не с пустыми множествами, будь то «народ», «большинство», Государственная дума или «администрация».
Пусть они «отбрасывают в небытие» на самом деле не только «народ», но и человеков. Наша стратегия «несопричастных», напротив, должна состоять в том, чтобы в каждом Человеке видеть образ Божий и не уклоняться от этого.
* * *
Логика Рансьера огибает юридическое поле, которое у нас намертво оцеплено «правоохранительными органами», где власть, утратив навык речи, умеет только лаять и кусаться. Эта логика перемещает и власть, и «несогласных» в такое пространство взаимных ожиданий и претензий, где, например, акция возложения «женами мобилизованных» цветов к вечному огню, если и может быть маркирована как «не согласованная» и незаконная, не может быть признана нелегитимной.
Политику в дверь — она в окно. Субъекты субъективизируются «из ниоткуда», обретают имена и апеллируют не к нормам, а к принципам, не к нелепым законам преходящей Думы, а к Конституции как к самой сути правовой цивилизации.
Можно снять Надеждина с дистанции, но подписанты за него уже встали в очереди, явили себя, и на выборы тоже придут. Клеймить их «иностранными агентами» уже неубедительно, столько их не бывает. Прихлопнуть законом — плохо получается: как с ЛГБТ. Обязать уехавших отмечаться в консульствах, но избирательные участки в посольствах закрыть? Не сходится. Посадить судом? Так ведь много уже попересажали, но все больше людей начинают понимать, что ни за что.
Политическая логика всех этих и многих других актуальных конфликтов, разгоняемая предстоящим волеизъявлением загадочного «народа», разворачивается поверх привычной псевдоправовой. Репрессии усиливаются, но не бьют в цель.
Где же «мудрые сенаторы», способные понять, что «коли цикл закончен, нравится им это или нет, он таки закончен»? Альтернативой может стать только порядок мятежа. Беря пример с разумных римлян, к нему мы ни в коем случае не призываем.
А на выборы, кто бы ни оказался в бюллетенях, конечно, надо идти — хотя бы чтобы явить себя.
Спрос рождает предложение, и, пусть даже за пределами моей земной жизни, разумные сенаторы тоже объявятся. И при всех посыплют головы пеплом, коли запятнали себя. Просто потому, что «речь» — это неостановимый процесс.
