— Что вы сказали бы Богу? — допытывался Познер в финале интервью накануне премьеры «Войны и мира». И уставший, больной Туминас, чуть поддевая собеседника, уронил:
— Ну, где Ты, где Ты? Покажись, нам трудно.
И Он показался.
Римас Туминас поставил на сцене Вахтанговского театра свой последний великий спектакль «Война и мир».
Он поставил еще «Анну Каренину» на Земле обетованной, он еще готовился к новой работе в Италии…
Много раз собирался умирать и продолжал жить. Литовское упрямство, литовская стойкость, мировая культура. Не в Литве, а в Москве он стал одним из крупнейших людей своего цеха, поставив грандиозные спектакли — «Дядю Ваню», «Евгения Онегина», «Царя Эдипа».
В том же интервью Познеру еще сказал: «Я — уже уходящий…»
Но его присутствие в мире, поэта и философа театра, очень многое значило для всех его зрителей. В нем была редкая прочность человеческих качеств. И непобедимое обаяние, основанное на грандиозной самоиронии.
Он умел оставаться простым и становиться сложным. Мыслить на сцене. Передавать залу ощущение величия творящегося. Он умел что-то такое, что останется внутри нас навсегда. И он точно знал, как коротко это «навсегда»…
Но он был у нас — у Москвы, у Литвы, у мира. Такие, как он, стирают границы даже там, где их проводят государства и армии. И пробиваются туда, куда смертным путь заказан.
Мы публикуем отрывки интервью с ним, взятого в другие времена, но обостренного и подтвержденного нашими.
«…Мы с Някрошюсом недавно встречались, и он говорит (про театр): оно тебе надо? Нет! И мне тоже не надо. А вот дай мне бревно, доску, камень, и тереть эту доску, так чтобы дым пошел и огонь зажегся! Все это простые вещи, которые превращаются в метафоры, в какую-то вечную жизнь… Мне близки эти вещи. Я у себя на хуторе становлюсь язычником, а через это и собой. Возвращаешься к предкам. И ощущение, что это никуда не ушло, и боги, пусть забытые, еще живут с нами.
А добро и зло внутри себя — пусть они будут! Не надо их сталкивать, пусть они сосуществуют, я выберу!
…Я с детства из рассказов деда знал, где ад. А сейчас и не надо гадать, где он, — среди нас. Почему мы одних людей любим, других ненавидим? Может потому, что они из ада? Среди нас, мы только этого не замечаем! Как люди и в облике людей, только из ада. Как Шекспир сказал: «Ад пуст! Все здесь!»
…Слава Богу, еще не умерло, не остыло, не отошло окончательно сочувствие, жалость к человеку, его судьбе, боли. Так что самое главное для нас, пусть это громкое слово, — человека не терять. Надо слышать того человека, довольно молодого, который окончил школу, и нет средств куда-то ехать, и телевизор черно-белый, и тот уже сдох, и дом такой, что надо ремонтировать, что-то делать, и он выходит ночью на крыльцо и слышит где-то за тысячу километров шумы городов… И какая тоска, какая несправедливость заливает его душу. И какое одиночество. Вот эта мелодия жизни, чтоб она не утекала, надо как язычникам эту мелодию жизни держать, слышать и омываться ею…
И надо людей наблюдать, надо читать судьбы, надо наукой немного заниматься. Следить за открытиями, которые не перестают нас удивлять. Не переставать удивляться. Искренне удивляться, вникать и вместе с удивлением хранить тягу к познанию.
…Театр помогает преодолеть страх смерти. Потому все и рвутся в театр, что здесь можно обмануть смерть. Отдалить ее.
Поверить, что может быть, есть и вечность. Может, ты и бессмертный или бессмертна твоя душа. Это при том, что театр умирает столько раз, сколько возникает. И дает возможность учиться — не у жизни, у смерти.
…Утром просыпаюсь и — ужас! Надо идти в театр! Ищу причин, как бы отодвинуть репетицию, что-нибудь придумать, такое важное, такое важное! Но не нахожу мотивацию! Кроме болезни. А что, если здоров? Придут навестить… нет… Но понемножку, нужен час, два, чтобы мотивацию найти и улыбнуться. И найти вот это — «да, иду!», потому что хочу вот это. Историю, историю ищу! Она неполная, она непонятная. Два ведра истории еще надо влить вот в эту сцену! Мало! Сцена мокрая или полумокрая, и надо еще два ведра откуда-то возникшего из литературных ощущений, наблюдений, еще два ведра концентрированной истории, вот это хочется! Вылить!
Будто дом строишь! И ты устал этот дом строить бессмысленный! Зачем? Все равно умрешь, а строишь.
…Я хотел быть как Юозас Мильтинис, ему театр был нужен как инструмент философии. Он через него, с его помощью создавал свой философский мир. Я не сумел. Не стал я философом. Чего-то не хватило. Я так завидую (чем дальше живешь, тем чаще признаешься себе), когда театральные люди говорят: «Мой дед был писатель, адвокат, музыкант…» Я тогда думаю: вот откуда нить, вот откуда! А мне надо было все начинать заново.
Меня Табаков всегда называл «хуторянин». Я и тут в гостях. Так мне гораздо комфортнее. В любой момент можно взять чемодан и уйти. Не надо привязываться.
Я все умею делать руками, но грубо. Думал в девяностые: уйду из театра, буду зарабатывать, делал столы, кровати, скамейки. Камин сложил, неделю не спал, чертежей не было, разрушал, потом лепил… потом и получилось!
…Когда радости нету, ты ее хочешь! Интуитивно создаешь, воображаешь. И надо идти искать. Праздника, может, и нет, его выдумали. А может быть, придем к нему, а он не тот или переехал в другой город. Но в этом-то и есть радость — дорога к празднику. Надо радоваться дороге, это важно в театре.
…Для чего театр? Чтоб мы видны были. Чтоб нас Господь замечал. «Улыбнись нам, Господи!» Жить надо так, чтоб Он улыбнулся тебе.
Фото: Юрий Рост / «Новая газета»
Всегда любил смотреть в небо. У меня на хуторе есть телескоп. И потом в августе — оно спускается, звезды падают…
…«Небеса следят за нашею игрой», а место сцены — на земле, только чуть-чуть над нею приподнято. И ты не можешь допустить ни одной фальшивой ноты. Но я сам всегда так ощущал и вдруг вычитал у Чехова: он выпускал очередную книжку и боялся, что его разоблачат. Что он обманщик, что обманул — а все поверили. И будет суд и разоблачит: что я скажу?!
Страшный суд режиссера. Когда нет никакой радости. Ждешь ее — и только на секунду мелькнет. Растянуть хочется — хоть на минуту, на две. Нет! Уходит, и опять все заполняет беспокойство, страх, и даже хочется снять спектакль.
Поиграли три-пять раз — хватит! Мы уже были, мы испытали, знаем, что это с нами случилось. Я копаюсь глубоко в земле как шахтер, вытаскиваю на сцену кусок грязной глины, а в ней часть драгоценного камня. Вытащил и опять полез. Актеры шлифуют, потом приходит администратор и продает. И мы опять ни с чем. И как трудно черпать, набирать, находить… Но говорят же: что спрятал, то пропало. Пусть берут! Сделаем другое. Есть еще желание найти, есть еще недра, которые не изучены. Пусть берут, все равно не успеют за мной.
Быть главным в театре — значит вскрывать, открывать, радоваться другим и подталкивать других. Я не могу обнять всех, но пытаюсь. Это миссия ради человека. И радостно, когда получается спектакль или роль. Не у меня, у других. И в этом легкость, в этом радость, есть доверие.
Режиссер — пастух. Дела идут, я за ними. А раньше наоборот, тащил их за собой.
Начинают сейчас делать спектакли на тему «власть и художник», «власть и человек», спектакли-предупреждения, куда катится мир… Пусть катится, не надо предупреждать. Как с болезнью — не надо бороться. Только не сдаваться! Всегда проиграешь. Бороться — это страх, это паника, дома продавать, родственников обеспечивать, всем этим только усугубляешь свою болезнь. А я равнодушен к ней. Я не сдаюсь. Пошла ты! И тут рядом — царь Эдип, Рок — давай потягаемся!
Театр всегда болен. Сейчас болен одним. Теряем вкус во всем. И то, что закрывают Запад сейчас для нас, нам даже нравится. Мы говорим «закрывайте-закрывайте, мы выживем». Но это тенденция к отказу от мирового духа, культуры, общности.
…В природе каждого живого существа есть момент раскрытия, момент готовности к любви. Это создано Богом. Любовь длится недолго, но она переворачивает все, она требует и войны, она требует и мира, она требует и свободы, она требует бессмертия».
