«Живая блокировка»

Эвакуация промышленных предприятий, огромных масс населения с Запада на Восток, развертывание в кратчайшие сроки заводов и фабрик считается одним из величайших подвигов народа, обеспечивших Победу. Пожалуй, действительно: в истории человечества этот опыт беспримерен.

Вследствие неожиданно стремительного продвижения войск противника, а также хаотичного проведения эвакуации, определить ее масштабы трудно: данные об эвакуированных советских гражданах существенно разнятся — от 16,5 млн до 25 млн человек, а также — от 1500 до 2600 промышленных предприятий.

В СССР официально не было плана эвакуации производительных сил на случай войны. Однако, согласно некоторым источникам, начиная с 1927 года Советом труда и обороны разрабатывались планы, включавшие эвакуационные мероприятия, призванные не допустить повторения событий Гражданской войны, когда население в зоне боевых действий «затрудняло передвижение войск, способствовало распространению эпидемий и деморализации военнослужащих».

Есть сведения о том, что вывоз некоторого количества промышленного оборудования и квалифицированных рабочих в восточные регионы СССР происходил еще до начала войны. В частности, военный атташе американского посольства сообщал об отправке из Москвы на восток значительного числа станков и персонала в конце 1940-го — начале 1941 года. По мнению некоторых исследователей, быстрый рост промышленного производства в начале 1942-го можно объяснить именно тем, что эвакуация промышленности началась еще в 1940 году.

Известен случай, когда на докладной об эвакуации из Москвы в случае начала войны 1,4 млн человек, поданной в апреле 1941 года, Сталин раздраженно написал: «Т-щу Пронину (председатель Мосгорисполкома. — П. Г.). Ваше предложение о «частичной» эвакуации населения Москвы в «военное время» считаю несвоевременным. Комиссию по эвакуации прошу ликвидировать, а разговоры об эвакуации прекратить. Кому нужно будет и если нужно будет подготовить эвакуацию — ЦК и СНК уведомят Вас».

Вопрос об эвакуации «кому нужно» пришлось, как и многое другое, решать с колес. На третий день войны был создан Совет по эвакуации при СНК СССР; фактически его возглавил А.Н. Косыгин.

Уже 23 июня на железных дорогах СССР для скорейшего продвижения воинских эшелонов и грузов был введен особый воинский график — «литер А», с максимальным использованием пропускной способности линий. Но на деле для того, чтобы пропустить больше эшелонов, движением управляли вручную сигнальщики вдоль железной дороги («живая блокировка»), и поезда шли буквально с дистанцией в 700‒800 метров один от другого. Изменились графики работы паровозных бригад: если в мирное время они работали на определенном плече, то в военное — к составу прикреплялся специальный вагон для локомотивной бригады, и она вела поезд до места назначения за тысячи километров от своего депо и месяцами не возвращалась домой. Это позволило произвести невиданную в истории гигантскую работу: отправить 30 тысяч поездов и 1,5 млн вагонов.

Кроме того, надо было эвакуировать на восток бесценные экспозиции музеев, библиотеки, архивы. Спасти удалось, конечно, не все. Но что удалось, поражает воображение.

При эвакуации Эрмитажа, пишут справочники, можно говорить только об одной серьезной потере: картина ван Дейка «Святой Себастьян» не была обнаружена после возвращения экспозиции в 1945 году, ее судьба так и осталась неизвестной.

Среди предназначенных к эвакуации книг были издания XV‒XIX веков. Их поместили в 630 ящиков и отправили по железной дороге на Урал, в Шадринск.

По распоряжению президиума Академии наук, в июле 1941 года началась эвакуация из Ленинграда историко-архивных коллекций рукописного отдела и музейных собраний Пушкинского Дома. 6 июля в составе эшелона Артиллерийского музея в Новосибирск были отправлены три с половиной тысячи книг, упакованные в 48 ящиков: самые ценные рукописи, мемориальные вещи писателей, портреты, выполненные Репиным, Тропининым, Крамским. Личную библиотеку Пушкина отправили в Свердловск…

В качестве особой ценности, в обстановке полной тайны, под страшной охраной, в Тюмень из Москвы отправили самое дорогое, что было в стране, — мумию Ленина из Мавзолея. В Тюмени ее сохранили — в Мавзолее мумия лежит до сих пор.

Но любая эвакуация — не забыть бы об этом! — несчастье для всех ее участников, как бы организованно и четко ее ни проводили.

Судя по всему, проводили неорганизованно и нечетко.

Самый терпеливый народ

Даже до войны в РСФСР был самый высокий процент младенческой смертности среди всех стран Европы: в течение пяти лет, с 1936 по 1940 год, в РСФСР он составлял в среднем 193 ребенка в возрасте до одного года на 1000 новорожденных, то есть практически каждый пятый младенец не доживал до одного года. Этот показатель был в 5,2 раза выше коэффициента младенческой смертности в Нидерландах, в 3,5 раза выше, чем в Англии и Уэльсе, в 3,2 раза выше, чем в Дании, и на 44% выше, чем в Венгрии (стране со вторым худшим показателем младенческой смертности в Европе).

В 1942 году младенческая смертность в неоккупированных районах СССР достигла астрономических величин. Во многих городах и областях было отмечено свыше 400 смертей на 1000 новорожденных, а в малых городах по маршруту эвакуации эти цифры были еще выше.

Умирали в пути не только дети. Но и старики, и больные, и люди крепкие, защищенные от фронта своей «броней», которая в собственном тылу защитить могла далеко не всегда.

В пути люди находились неделями.

Голод был — повсеместен.

В январе 1942-го на эвакуированном из Москвы в Куйбышев авиационном заводе № 1 работникам было недодано по карточкам 54% хлебобулочных изделий, 11,5% макарон и крупы, 16% мяса и рыбы, 6,2% жиров, 3,2% сахара. На авиазаводе № 24 в январе-феврале 1942 года карточки на питание вообще не отоваривали. И это — на оборонном заводе!

Условия труда и быта советских людей, отправленных в эвакуацию, были невообразимыми. Миллионы женщин, детей, стариков работали по 10‒12 часов в день 7 дней в неделю под угрозой сурового наказания за малейшее нарушение трудовой дисциплины. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 декабря 1941 года устанавливалась уголовная ответственность за «дезертирство» с предприятий военного производства: «дела виновных в самовольном уходе (дезертирстве) рассматриваются военными трибуналами».

Приравнивание трудового дезертирства к дезертирству на фронте внушало «ощущение коллективной ответственности за честный труд». Подобное «апеллирование к сознательности рабочих свидетельствует о характерном сочетании в процессе усиления трудовой мотивации репрессивных и идеологических методов». Так пишет американский профессор Мартин Краг. Благодаря этому, утверждает он, сталинская экономика выстояла. Карательные механизмы и привязка рабочих к конкретным предприятиям работали на поддержание производства и увеличение его объемов.

Но не все, конечно, так просто.

Во-первых, хорошо бы понять — «работали» ли? И как работали?

Ведущий сотрудник Института всеобщей истории РАН эти цифры не комментирует. А ведь — загадочные цифры!

«Наверное, пора перестать удивляться»

Профессор Университета Южной Алабамы Лэрри Е. Холмс изучил проблемы эвакуации только в одном регионе — Кировской области. Свою статью «После потопа: сопротивление советской эвакуации на местах (1941‒1945 гг.)» он напечатал в 2019 году в российском сборнике «Советский тыл», изданном крохотным тиражом издательством «Российская политическая энциклопедия».

Пишет американец поразительные вещи!

К концу 1941 года бедная Кировская область приютила несколько московских наркоматов, более 100 крупных промышленных предприятий, а также 250 000 человек, что составило 10% от общего числа населения региона.

Уже осенью 1941 года управление НКВД по Кировской области сообщило о возмущении местных жителей тем, что им приходится прикладывать значительные усилия, чтобы помочь переселенцам. 15 октября 1941 года исполком Кировского областного совета, намереваясь урегулировать перенаселенность города, стал разделять семьи: трудоустроенным рабочим позволили остаться в городе, а 20 000 членов их семей вынудили переехать в близлежащие деревни. В июне 1942-го облсовет таким же образом выселил 3000 безработных переселенцев с семьями.

Плохому обращению с эвакуированными способствовала и неожиданная для российского Севера вспышка антисемитизма. Так, осенью 1943 года в одном из местных колхозов насмехались над недавно прибывшими к ним латышами, называя их «жидами». Один солдат, прикованный к постели в какой-то сельской больнице, написал об этом Сталину:

О взаимоотношениях областного руководства с эвакуированным сюда Наркомпросом РСФСР. Поначалу партийные и государственные органы Кирова обеспечивали своих «постояльцев» и без того дефицитными ресурсами. Но неудовлетворенный Наркомпрос хотел больше — больше топлива, больше продуктов питания, больше зданий (он реквизировал их). Местные власти на первых порах отказывали неуверенно, но затем все более настойчиво. Уже в конце 1941 года они ограничили объем дров и продовольствия, предназначенных переселенцам. Затем кировские местные областные органы власти стали выселять (со временем все менее церемонясь) служащих Наркомпроса из помещений, ранее ему выделенных.

Другой затяжной (с 1941 по 1952 год!) конфликт разразился из-за намерения Наркомлеса СССР выселить Кировский пединститут из двух его основных зданий — учебного корпуса и большого общежития. В итоге институт перевели в сельскую местность, а его имущество было уничтожено. В 1943‒44 годах доклады в Кировский горсовет описывали весь тот ужас, который творился в главном здании института: «На дворах громадные груды мусора, навоза, разлитых по двору помоев, фекальных масс и т.д.»; внутри здания «на полу в некоторых уборных находится фекальная жидкость слоем 10 см, которая никем не убирается». Сотрудник одного из факультетов института описал это так, словно здание было «буквально разграблено вражескими солдатами».

При полной поддержке Кировской администрации институт потребовал от Наркомлеса возмещение ущерба в размере нескольких миллионов рублей. Ничего из этого не вышло.

Еще одно эвакуированное в Киров предприятие — Ярославский шинный завод — с первых же дней вызывало у местных властей явное недовольство. Споры и разногласия между центром и периферией по поводу завода были ожесточенными. Они наглядно демонстрируют основные принципы советской системы управления.

Осенью 1941 года, когда наступавшая немецкая группа армий «Центр» угрожала Москве и ближайшим городам, среди них — Ярославлю, Совет по эвакуации и Государственный комитет обороны СССР разработали план эвакуации крупных промышленных предприятий города. В их число попал шинный завод — единственный крупный производитель шин в Советском Союзе.

История эвакуации завода достойна романа. Воспроизведу ее вкратце.

В течение двух месяцев Москва пыталась отправить завод то в одно, то в другое место, чтобы спасти его от бомбардировок, а также от разграбления и разрушения в случае возможной оккупации города. 20 октября 1941 года Совет по эвакуации потребовал полностью перевести завод в Орск, город в Чкаловской (Оренбургской) области. Две недели спустя, 4 ноября, Совет перенаправил завод в Казахстан, города Петропавловск и Чимкент. Спустя еще 10 дней единственно возможным местом его эвакуации сочли Петропавловск, но едва рабочие в Ярославле загрузили и отправили туда около 200 вагонов с заводским оборудованием, как пришлось возвращать их и перенаправлять, поскольку Москва вновь изменила место назначения груза.

28 ноября 1941 года в дело вмешался ГКО. Комитет распорядился эвакуировать завод сразу в три города — Омск, Челябинск и Киров. Предписывалось разместить шинный завод на территории Кировской тюрьмы № 1. Чтобы сделать бывшую тюрьму пригодной для новоприбывших, ГКО поручил московскому горсовету направить строительный батальон (570 человек) в Киров.

УНКВД затягивало переселение заключенных, заявляя, что у него недостаточно средств для транспортировки: нет специальных вагонов для перевозки заключенных, в том числе приговоренных к смертной казни. Тогда первый секретарь обкома партии Лукьянов и председатель Кировского облисполкома Иволгин направили Косыгину телеграмму с жалобой на УНКВД. 31 декабря 1941 года Косыгину сообщили, что тюрьма совершенно свободна.

Менялись начальники, летели из Москвы новые свирепые телеграммы, грозящие неизбежными карами. В итоге долгих и запутанных переговоров завод было решено разместить в другом месте. Не в тюрьме.

В июне 1943 года в продукции Кировского шинного завода возникла отчаянная нужда. К тому времени в Кирове так и не было изготовлено ни одной шины. Первую завод выпустил лишь 7 ноября, в день 26-й годовщины революции; шину пронесли во время торжественного парада на Театральной площади города, в котором приняли участие 56 тысяч человек.

Автомобильные покрышки, еще раз подчеркну, продукция стратегическая, как воздух необходимая фронту. Их мы получали в основном по ленд-лизу…

Эвакуация и в конечном итоге победа СССР в войне оказались возможны настолько же вопреки, насколько и благодаря казарменному государству, делает вывод автор. По его мнению, советская административно-командная система не оправдывала себя с самого начала. Более того, сама система создавала множество проблем, в частности связанных с эвакуацией.

«Некоторые товарищи в очень тяжелом положении»

Нет, командная система в общем-то справилась с «переносом» производства. С людьми было заметно хуже.

В качестве примера рассмотрим далеко не самую обездоленную часть нашего населения — писателей. Но сначала зададимся риторическим вопросом: в какой еще стране писателей будут специально собирать и организованно отправлять (эшелонами!) в эвакуацию, да еще помещать их багаж «в отдельный добавочный вагон»? Только в том случае, когда писательство их будет рассматриваться как «часть общепролетарского дела». Общегосударственного, вне зависимости от таланта каждого из них в отдельности. Вряд ли это правильно…

Но даже с учетом этого писателям приходилось несладко.

И резолюция синим карандашом:

Не знаю, чем закончилось это совещание у Фадеева. Но Мария Сергеевна Петровых выжила, признана одним из самых значительных русских поэтов ХХ века. Кстати, имела один прижизненно опубликованный сборник стихов («Дальнее дерево» — Ереван, 1968) и единственное звание — заслуженный деятель культуры Армянской ССР.

Остальных героев письма, к сожалению, не знаю.

А вот драматургу Николаю Виноградову-Мамонту повезло: был назначен директором краеведческого музея в том же Чистополе:

Из дневника писателя Всеволода Иванова. Ташкент, 7 июля 1942 г.

Давно замечено, что любая, самая справедливая война неизбежно поднимает с самого дна самое постыдное, нехорошее, подлое — даже в лучшем из народов.

Я дружу с Давидом, одним из сыновей Переца Маркиша, писателя, расстрелянного по делу Еврейского антифашистского комитета, кавалера ордена Ленина. Давид познакомил меня и со своей матерью, когда-то прошедшей выручать его пешком до Чимгана почти сто километров.

Но надо сказать здесь и вот что.

Шаахмед Шамахмудов и его жена Бахри Акрамова в годы Великой Отечественной войны взяли на воспитание и усыновили 13 обездоленных детей разных национальностей, эвакуированных в Ташкент, а после войны — еще троих. Всего среди усыновленных были русские, молдаванка, евреи, казашка, татары, чуваш, украинец, узбеки…

Еврей Федор Кульчановский из Украины был эвакуирован в Ташкент и стал Юлдашем Шамахмудовым. Вырос, получил образование горного мастера, а спустя 45 лет его нашла родная прабабушка, которой на тот момент было 104 года.

Ольга Тимонина из Молдавии — последняя из приемных детей, осталась жить в Ташкенте. Она получила имя Холида Шамахмудова.

В 2008-м как-то незаметно проскочило сообщение о том, что в центре Ташкента темной апрельской ночью демонтировали памятник кузнецу Шаахмеду Шамахмудову. Из интернета я узнал, что причиной сноса стало решение властей о переименовании дворца Дружбы народов. Теперь он будет называться «Дворец Независимости». Ну и, разумеется, перед дворцом с таким названием такой памятник стоять никак не может.

Население Ташкента за годы войны увеличилось втрое.

В 1975-м, накануне 30-летия Победы, в газете, где я тогда работал, придумали напечатать серию очерков обо всех городах-героях, а я выпросил командировку как раз в Ташкент, чтобы написать о «подвиге тыла». И главными героями очерка стали именно люди, которые принимали эвакуированных и спасли их. О всемирно знаменитом уже тогда Шамахмудове я только упомянул, а вот о каттакурганце Хамиде Самадове написал подробно. Он после госпиталя привез к себе на родину шестнадцатилетнего пацана Ивана Широкова, потерявшего руку, а уже в Каттакургане собрал еще 12 сирот. Среди них — белорус, еврейка, казах… Самадов вырастил и поставил на ноги всех. И к 1975 году в его семье было 96 человек — сыновей, внуков, правнуков. На хлеб для них он когда-то сменял и сапоги, и шинель, в которых пришел с фронта.

…Памятник Шамахмудову я видел только на фотографиях. В Ташкенте, так получилось, бывал когда-то часто, но поставили его уже «без меня», в 1984-м.

А в 2008-м — снесли. Или (как потом стыдливо объяснили) «перенесли» на более приличное место.

* * *

И отдельный разговор — о возвращении из эвакуации. Было трудно уехать, но еще труднее — вернуться. Туда, где бросил квартиру (если — была), немудрящее имущество, где оставил друзей, родных, соседей… Родной город.

Но, во-первых, было принято решение твой завод оставить на новом месте, а хочешь ли и ты там остаться, у тебя и после войны никто спрашивать не станет; стране понадобилось и — все. А в квартире твоей уже живут совсем другие люди, и вещи твои все разворованы, растасканы более удачливыми.

Скажу одно: страна проявила себя к возвращающимся из эвакуации так, как привыкла — неблагодарно, неблагородно, жестоко.

Перед страной стояли новые планы. И ей, конечно, угрожали новые враги.