Когда говорят о судьбе народа, то, как правило, опираются на какую-либо из двух основных философско-исторических концепций.

• С одной стороны, есть эссенциализм, согласно которому всякий народ имеет свою исключительно уникальную и врожденную судьбу, сущность, предназначенность. Эту сущность (эссенцию) он реализует в своей истории и в принципе даже не имеет возможности слишком далеко от нее отклоняться. Высшее назначение народа в том, чтобы без остатка ей принадлежать, стать ее живым и поучительным воплощением.
• С другой стороны, есть конструктивизм. Здесь народ не имеет никакого изначального предназначения и собирает, конструирует себя в процессе ответов на те исторические вызовы, что время от времени перед ним появляются. Судьба лишена какой-либо «уникальной миссии». Она складывается лишь из тех ответов, на которые люди способны на конкретном отрезке времени и пространства. Нет эксклюзивной «высшей цели», но есть свобода выбора и способность к импровизации.

* * *

Самые расхожие, мейнстримные взгляды на российскую историю выстроены по образцу однозначной эссенциальной концепции. Есть предназначенная судьбой централизация народа и предназначенная его «особость», связанная с исключенностью из основных мировых идентичностей: не Запад и не Восток, не Европа и не Азия. Из этого складывается традиционный российский исторический «позитив». Если говорим про Россию, значит, всегда говорим про «единство» и про «особый путь». Это всегда неизменно и всегда «хорошо».

Но что, если эту традиционную, как бы по умолчанию вшитую в культурный код идею о российской «особой централизации» рассмотреть не как нечто врожденное и неизбежное — а, напротив, как нечто рукотворное, сконструированное и поставленное на конвейер воспроизводства, который не дает особых сбоев не потому, что «судьба», а исключительно в силу инерции? Может быть, так оно и есть.

* * *

На примере последнего столетия отечественной истории можно видеть, что этот наш как бы «фирменный знак» политической и мировоззренческой идентичности — «особая централизация», «особый путь» — появляется вовсе не из стихийного «народного волеизъявления», не из неких мистических «народных недр». Он возникает и утверждается как результат жесткого идейного и психологического, в чем-то и гипнотического конструирования, которым российская властная элита занимается как своим главным делом, главной миссией. Успех же этого утверждения основан в первую очередь на двух вещах: на полной бескомпромиссности властных элит, для которых не существует практически никаких сдерживающих этических и рациональных пределов, а также на практически полной беспринципности народных масс, которые состоят из атомизированных, конформных и слабо образованных индивидов, склоняющихся перед любым успешным силовым ресурсом.

* * *

В самом начале ХХ века один из главных творцов и модераторов российской революции, Владимир Ленин, отчетливо осознал, что сами по себе народные массы ни в коей мере не являются субъектами ни классовой борьбы, ни вообще истории. Даже из самой мобильной и «прогрессивной» части народа, из пролетариата, само по себе не возникает ничего особенно революционного. Максимум чего можно ожидать от «прогрессивного класса» — это стихийного недовольства зарплатами и слишком плотным рабочим графиком. Но если в данных вопросах между владельцами производства и рабочими достигается компромисс, то и «классовая борьба» сводится к нулю.

В одном из своих ключевых текстов «Что делать?» Владимир Ленин весьма детально обосновывает ту мысль, что сколько-нибудь значимого классового, революционного, социал-демократического сознания у рабочих в принципе не могло и быть.

Если так обстоит дело с «передовым классом», с пролетариями, то тем более это относится к самому многочисленному российскому классу — крестьянству. Превозносимая сначала славянофилами, а затем и демократами-народниками сельская «общинность», в которой видели стихийную, естественную основу для социализма, в самые короткие сроки расползалась и исчезала, как только внутри нее начинался процесс активной экономической жизни и возникало неравенство.

Главный месседж Ленина в том, что историческое, революционное сознание можно привнести в народные массы только извне. А ведущий носитель такого сознания — «революционная бацилла — интеллигенция». В общем, по такому сценарию все тогда и произошло. Партия «большевиков» оказалась наиболее бескомпромиссной и пассионарной «бациллой». Посредством идей о свободе и справедливости она гипнотически завладела сознанием и подсознанием масс, централизовала и оформила массы в едином коллективистском дискурсе. Вскоре, правда, как только власть этой «бациллы» укрепилась и вооружилась, из риторики сначала исчезло понятие «интеллигенции», а затем и понятие «революции» сменилось понятием «диктатуры». Разумеется, это была диктатура не абстрактного «пролетариата», а того нового управленческого класса, тех разного рода начальников и комиссаров, которые от имени «пролетариата» выступали и властвовали.

* * *

Появление на историческом горизонте Советской России оказалось делом рук весьма незначительного меньшинства, революционной элиты, которая позже переродилась в элиту бюрократически-диктаторского типа. По сути, это была очевидная и очень успешная конструктивистская практика. Однако для самых широких слоев населения бесперебойно продолжала работать гипнотическая установка: вы, рабочие и землепашцы, есть главная власть и главный получатель всех благ социалистической государственности; вы есть единый и особенный советский народ, вставший с колен и бросивший вызов всему неправедному миру капитала и эксплуатации.

Сознание и подсознание «широких слоев» формировалось по очевидному эссенциальному образцу и вырабатывало в ответ эссенциальную энергию — энергию утопического энтузиазма, когда никакие средства не идут в счет при сравнении с великим предназначением. Можно сказать, что эссенциальный гипноз весьма продуктивно работал на конструктивистские проекты, сакральные и механистические одновременно, — наподобие того, как это было в деспотиях Древнего Египта, Месопотамии или Китая.

Характерно, что советский утопический энтузиазм, как бы сильно он ни владел массовым сознанием, не был по-настоящему субъектным. Он держался почти исключительно на внешних источниках, на средствах агитации и пропаганды, за которыми стоял вооруженный авторитет партийной бюрократии. Центростремительная энергия, сплотившая народ вокруг коммунистических идей и советского государства, не была чем-то естественным. Она не рождалась из «народных недр», как некогда предполагал Николай Бердяев, говоря, что «наивный социализм» и «мессианство» всегда были этим «недрам» свойственны. Как только поток идейного влияния советских властей стал ослабевать в 70-е годы, а затем и вовсе прекратился к концу 80-х — народное сплочение и народный «наивный социализм» заметно поколебались, а в конце концов перестали существовать как явление. Другими словами, без направляющего авторитетного и авторитарного конструктивизма российский эссенциализм сам по себе и не возникает, а будучи уже обретенным, долго не держится.

* * *

Но пока идейное влияние сверху активно идет и подтверждается силовым ресурсом, вполне может возникнуть впечатление, что это не просто влияние, не просто гипноз, а действительно некая «народная сущность», некое естественное состояние массовых душ и умов. Сознание и воля, находящиеся под внушением, под гипнозом, могут быть очень убедительны в своей имманентности. И далеко не сразу понятно, что мы имеем здесь дело с рукотворным проектом, с конструированной имманентностью.

* * *

Однажды, когда советский проект находился в периоде своего расцвета, в 20-е и 30-е годы прошлого века, — конструктивизм выступил под своим настоящим именем и сделался образцом практически для всех сторон российского, тогда советского бытия. Особенно показательно это произошло в области устройства мест человеческого жилья и работы — в области архитектуры. Конструктивизм сделался тогда воплощенной в домах и заводах политической философией, согласно которой человек есть элемент для возведения социальных и технических мегапроектов. Человек как сознательный и заряженный энтузиазмом строительный материал. Человек — шлакоблок. В этом определено его назначение. Субъектность стирается на фоне доминирующей силы массового производительного сознания и заполняющих жизнь механизмов.

Советский конструктивизм есть антикантианство.

Для всякой системы, где производство и производственные силы поставлены во главе. Однако именно в советской России это обрело тогда наиболее чистый, бескомпромиссный формат, потому и привлекло увлеченное внимание многих футуристов и проектировщиков утопий со всего мира.

Строятся дома-комбинаты, которые есть своего рода ритуальные воплощения коллективно-производительного бытия и сознания. Функциональные временные пристанища для людей-атомов. Муж в мужском корпусе, жена — в женском. Кухни, туалеты, душевые — общее место. Человек должен быть готов в любой момент бросить все и отправиться на новый проект. Дома-комбинаты сродни производственным цехам, в которых формируются лояльные системе антропные элементы. Их можно разбирать на запчасти и собирать заново, но уже в другом месте.

Таким элементам не нужно много личного места, так как их личное целиком принадлежит системе. С 20-х годов прошлого века и по середину 50-х среднее статистическое пространство для жилья в Стране Советов держится на одном уровне: не больше чем 5 кв. метров на персону. Характерно, что в 1913 году эта цифра была больше: 7 кв. метров. Принцип существования: одна семья — одна комната.

Наподобие древнешумерских культовых зернохранилищ. В этих домах идея служения производству преподносится со свойственным русскому социализму аскетичным пафосом.

Но основная часть строителей социалистической мегамашины живет в деревянных бараках. Не просто основная часть — 90% живет в бараках. Если дом-комбинат — это цех, то барак, по аналогии, — это хлев. В бараке тоже воплощается принцип конструктивизма, принцип политической философии индустриальной эпохи: человек есть элемент производства. Бараки возводятся вокруг объектов производства; они служат не человеческой жизни, а прежде всего — жизни фабрики, шахты или завода. Бытие поддерживается в них ровно настолько, чтоб обитатель барака мог выживать, а выживать он должен затем, чтобы с должной регулярностью производить нужные для системы вещи.

В бараках и обитал тот самый «глубинный народ», что и по сей день служит основным объектом для гипнотических практик российских властей.

* * *

Можно сказать, что продолжателями дела советских конструктивистов стали ячейки методологов, влияние которых мы наблюдем и по сей день. Они возникают в позднесоветский период, когда авторитет «классических», марксистско-ленинских властных установок стал заметно ослабевать. Когда идеи «классовой борьбы» и «коммунистического строительства» уже не вызывали должного энтузиазма в коллективном сознании. Старый гипноз переставал работать, — надо было активировать новый. Но суть оставалась прежней: люди есть материал для проектирования. Найди точку воздействия, дай им объединяющий стимул — и будешь над ними властвовать. Ибо сами по себе, без воздействия и внушения, они лишь бессмысленные атомы, хаотические частицы, которыми правит случай.

В отличие от известного принципа divide et impera («разделяй и властвуй»), здесь принцип противоположный: «объединяй и властвуй». Впрочем, итог должен быть одинаковым: упрочить позиции власть имущих.

Создатель движения методологов Георгий Щедровицкий — фигура неоднозначная, конспирологическая. Поначалу, еще в 50-е годы прошлого века, он находится в тесном творческом союзе с такими фундаментальными философскими умами советской эпохи, как Мераб Мамардашвили и Александр Зиновьев. Вместе они ведут поиски эффективных «антидотов» от тоталитарной партийной идеологии. Но уже вскоре пути расходятся. Мамардашвили и Зиновьев следуют своим звездам, а Щедровицкий создает движение «Московский методологический кружок», позиционирующийся на манер тайной масонской ложи.

Методы «методологов» базируются на чисто техническом подходе к «людскому материалу». Социальная инженерия без всяких гуманистических, экзистенциальных усложнений. Представить общество в виде составного механизма, затем — разобрать на детали, понять устройство, найти точку управления, нажать на нее и направить всю конструкцию в нужную сторону. Ключевое слово — схематизация. Все должно стать абсолютно наглядным, взаимозависимым и функциональным. Чтобы войти, куда нужно, сделать, что нужно, — и получить ожидаемый эффект.

* * *

Первая ключевая программа в социальной инженерии методологов — проникновение во власть. Смутное перестроечное и постперестроечное время подошло здесь как нельзя лучше.

Программа осуществилась: многие методологи успешно вошли в сферы влияния. Их идеи заручались поддержкой таких могущественных в свое время авторитетов, как Анатолий Чубайс или Владислав Сурков. И ко дню сегодняшнему имеют покровительство от «высоких кругов», в лице, например, Сергея Кириенко или Елены Мизулиной.

Впрочем, дело не в самих методологах. Пожалуй, никто из них, кроме прямого преемника основателя движения Петра Щедровицкого, не вышел к «центральной панели управления». Но главное, что оказалось достигнутым: российская власть вобрала в себя самую суть их учения. Власть сама сделалась главным технологом и инженером человеческих душ, воплощая принципы: «схематизируй», а затем «объединяй и властвуй».

* * *

Важнейшим плодом «священного брака» между методологами и властью оказалась идея «русского мира». Она возникла в умах у первых и была присвоена и трансформирована второй. В своем изначальном виде «русский мир» совсем не был тем, что видят за ним сегодня. Это был проект глобальной индустриализации российских ресурсов, а не их милитаризации. В изначальный «русский мир» была заложена установка на своеобразный и довольно шизоидный конспирологический «русский космополитизм», но там не было и следа того радикального геополитического патриотизма, по которому «русский мир» известен ныне.

Сейчас уже не так важно, в чем состояли первичные благие намерения.

Но беда методологов совсем не в том, что они сконструировали «русский мир». Беда в том, что в своих амбициозных проектах они сделали ставку на силу, которая уже тогда, в 1990-е и 2000-е годы была силой очевидно беспринципной и аморальной. Они сделали ставку на российскую власть. Которая их же поглотила и переварила. Отчасти, в уменьшенном формате, эта история напоминает ту, что некогда случилась с идейными большевиками-интернационалистами при вхождении в полную силу «вождя народов» с его «железным занавесом». Те, кому повезло, были отправлены на пенсию и забыты. Но основная же часть просто не пережила 37-й год.

* * *

Какое место во всех этих изобретениях, искажениях и сменах конструкций занимало то большинство населения, что называется российским народом? В общем, точно такое же, как всегда. Как при временах, когда излюбленной конструкцией российских самодержцев была: «Москва — третий Рим». Население податливо и благодарно за то, что дают. Если, конечно, у дающих есть сила. Но, возможно, этому населению еще повезет и когда-нибудь ему преподнесут нечто более гуманное и перспективное, чем обычно.