Акт помилования президентом Путиным Оксаны Севастиди, элегантно обнародованный к 8 марта, — чрезвычайно ясный сигнал, свидетельствующий о его намерении как-то корректировать «репрессивную политическую культуру», утвердившуюся в стране, в первую очередь, благодаря обвинительному уклону в судебной практике.
Владимир Путин, в отличие от Бориса Ельцина, до сих пор очень осторожно пользовался правом на помилование. В прошлом году он издал два таких указа: от отбывания наказания были освобождены бывший сотрудник УСБ ГУВД по Московской области Станислав Сомов и украинская летчица Надежда Савченко. Второй указ, во всяком случае, оказался в большей мере актом дипломатической игры, нежели милосердия: Савченко сразу же была обменена на двоих россиян, осужденных в Киеве в связи с военными действиями в Донбассе.
Совсем иной характер придается — и даже демонстративно — помилованию Севастиди, приговоренной в 2016 году к 7 годам лишения свободы за СМС, в котором она в 2008 году утвердительно ответила на вопрос своего случайного знакомого из Грузии, не видела ли она эшелонов с военной техникой в районе Сочи. На уровне здравого смысла можно рассуждать, что такая СМС еще не доказательство умысла на измену Родине и шпионаж (за что была осуждена Севастиди), но суды со здравым смыслом не всегда дружат. А с точки зрения правоприменительной практики это был сигнал «закручивания гаек», тем более отчетливый, что, отвечая 23 декабря в ходе ежегодной пресс-конференции на вопрос об этом приговоре, Путин ответил, что находит его «достаточно жестким», но ему «сложно его комментировать, потому что судебная власть — независимая ветвь власти».
В декабре 2001 года, ликвидируя прежнюю Комиссию по помилованию во главе с писателем Анатолием Приставкиным (она подготовила документы, в соответствии с которыми от отбывания наказания были освобождены более 57 тысяч осужденных), Путин так пояснил свое решение: «Они только жалели, а нужно не только жалеть». Что ж, теперь он решил продемонстрировать, что и выстроенной им силовой системе милосердие тоже не чуждо, а фактически синхронные этому жесту пересмотры дел Ильдара Дадина и Евгении Чудновец показывают, что эта линия до некоторой степени даже навязывается «независимой судебной системе» (суды принимали эти оправдательные приговоры в первом случае по указанию Конституционного суда РФ, во втором — по ходатайству Генеральной прокуратуры).
Вопрос о «репрессивной политической культуре» был поднят мною перед президентом на его встрече с Советом по развитию гражданского общества и правам человека 8 декабря 2016 на примере дела Мавлуда Керимова. Студент-медик из Ставрополя, обманом завлеченный в Турцию якобы как врач, он был спасен из лап запрещенного ИГИЛ сестрой Фаридой, возвращен домой, раскаялся, а спустя почти год мирной жизни приговорен к 6 годам лишения свободы (см. также «Новую» № 136 от 5.12.2016). На основе этого примера мною был поставлен вопрос: «Не за что, а зачем?». Неужели государство уже разучилось говорить с людьми на другом языке, кроме силы и репрессий? Путин ответил, что он «целиком на нашей стороне».
Я, конечно, не думаю, что это я его убедил этой, действительно, трогательной и героической историей, но, возможно, и мы (СПЧ) тоже. Не знаю, насколько сердце президента, в самом деле, размягчало, хотя это, в общем, свойственно нашему с ним возрасту. Но мы понимаем, что он хочет сделать или, во всяком случае, обозначить как скорректированный тренд правоприменительной, и прежде всего судебной, практики.
28 февраля Судебная коллегия Верховного суда РФ в апелляционной инстанции оставила в силе приговор Северо-кавказского окружного военного суда Керимову, не скостив хотя бы часть срока, хотя такой компромисс виделся «приемлемым» и для соорудившего «дело Керимова» Центра «Э». Судьями были полностью проигнорированы все доводы защиты и о добровольном отказе от совершения преступления (Мавлуд начал звонить и писать семье с просьбой о помощи еще из гостиницы в Стамбуле), и о том, что это не он в Ставрополе занимался вербовкой других студентов — членов «медицинского джамаата», а, напротив, они вербовали его (в пользу этой версии свидетельствовали первые, но затем измененные, показания всех задержанных).
После сбора дополнительных материалов еще будем подробно анализировать это дело, которое дважды докладывалось президенту. Пока можем коротко доложить, что его «сигнал» о корректировке «репрессивной политической культуры» вряд ли будет услышан системой «судов и правоохранительных органов» без «достаточно жестких» кадровых решений. Силовые структуры, набравшие, если считать с символического момента ликвидации «комиссии Приставкина» в 2001 году, чудовищную инерцию, и сами не понимают ничего, кроме силы.
