«Интеллигенция всегда стремится уничтожить того, при ком у нее был шанс уцелеть»
Коржавина и о Коржавине можно читать до бесконечности. И никогда не надоест. Отдельные счастье и радость — общаться с ним.
Он не любит, когда его называют отчаянным спорщиком. А спорить очень любит. Но полемичность Коржавина — это уяснение истины. Простое отталкивание от навязываемого.
Говорит мне, опершись щекой на руку: «В любом разговоре нужно стараться понимать собеседника. И если тебе возражают — вслушиваться. Я когда выступаю перед молодежью, говорю: «Учитесь слышать смысл произносимых слов. Своих — тоже».
Его называют империалистом. А он в империи видел страну людей. И был против распада Советского Союза, потому что это был распад страны. Когда рухнул СССР, прислал в «Комсомолку», где я тогда работала, статью «К распаду империи отношусь, как к распаду жизни».
Хотя считает себя антикоммунистом: «Я не признаю даже социализма. Несбыточные идеи ничего хорошего не порождают. Коммунистическая идея кажется лучезарной, но ни один народ не годится для нее».
В 1991-м, когда наша интеллигенция, расхрабрившись от безнаказанности, уже вовсю демонстрировала ненависть и презрение к Горбачеву и кривилась: «Не тянет…», Коржавин страшно заводился: «Из чего следует, что тот человек, который так говорит, потянул бы. Ну, не знаю… я себя — даже мысленно — к таким людям не отношу. К тем, кто мог бы Россию потянуть…» И — дальше, заводясь еще больше: «Интеллигенция всегда стремится уничтожить того, при ком у нее был шанс уцелеть».
И еще: «В политике я соглашатель. Мы все время в политике стремились к «наиболее хорошо», а я за «наименее плохо».
Да, он смотрит на вещи сущностно.
Когда я позвонила ему в Америку сразу после митинга 10 декабря 2011 года на Болотной, он жадно меня расспрашивал, его интересовало всё: люди, лица, настроения, эмоции, переживания, а главное опять же осмысление того, что случилось и что будет дальше. Я сказала ему, что нас теперь всех, кто был на Болотной, зовут «декабристами», — Коржавин рассмеялся. (Его знаменитые декабристские строчки 1944 года, когда он, девятнадцатилетний, написал: «Можем строчки нанизывать/Посложнее, попроще,/Но никто нас не вызовет/На Сенатскую площадь».)
И в том же телефонном разговоре сказал мне: «Я очень желаю вам всем, кто был на Болотной, чтобы ликование по случаю победы перешло в работу».
А вот — о женщинах в одном разговоре:
— Женщине принадлежит 95% управления жизнью.
— А что делать тем 5% оставшимся, которые мужчины? — спрашиваю я смеясь.
Коржавин в ответ очень быстро, очень серьезно:
— Любить женщину.
И все-таки Главная Женщина в его жизни — это Россия. Он любит ее сильно, нежно, трогательно.
Любимый его тост: «Давайте выпьем за уцеление России!» Всегда настаивает: «Россия — страна квалифицированная и умная. Усталая. Но квалифицированная и умная».
…Читайте Коржавина!
Как сказал другой поэт: человек — это то, что он читает.
Зоя Ерошок,
«Новая»
Из новой книги о Науме Коржавине
(Наум Коржавин. Все мы несчастные сукины дети. Байки и истории про Эмку Манделя, собранные Лешей Перским. М., 2017).
Большой артист, мастер Сергей Михайлович Эйзенштейн на именинах у Майи Рошаль, его ученицы по ВГИКу, запросто сидел в кресле, окруженный влюбленной в него молодежью, шутил и отвечал на все вопросы. Кроме того, иронически освещал положение в искусстве:
— В Большом театре готовят «Ромео и Джульетту». Джульетту танцует Уланова, она и танцует как Джульетта. А Ромео — секретарь партбюро, он и танцует как секретарь партбюро.
— Называть человека, интересующегося формой, формалистом, столь же последовательно, как человека, изучающего сифилис, — сифилитиком.
Коржавин
В наши трудные времена Человеку нужна жена, Нерушимый уютный дом, Чтоб от грязи укрыться в нем. В наши подлые времена Человеку совесть нужна, Чтоб в неделю хоть час один Быть свободным и молодым.
И тогда уже может он Дожидаться иных времен.
Коржавин, 1956 год
Безбытность Коржавина всегда была чем-то анекдотическим. Он уже был женат, у него был ребенок — дочь Леночка, была даже комнатенка в коммуналке где-то в Мытищах. И вот как-то раз сидел у меня мой друг поэт Евгений Винокуров. Вдруг Мандель звонит, и у меня с ним начинается долгий, унылый, скучный разговор. Винокуров никак не может понять, почему я не могу прервать этот неинтересный, вялый, занудный звонок. А Эмка в это время был в магазине, покупал холодильник и пытался узнать у меня, что лучше: «Ока» или «Север» — и вообще, что с ним потом делать? Наконец закончился этот очень затянувшийся телефонный разговор, я смог положить трубку. Винокуров спрашивает: «Кто это?»
Я отвечал: «Это Мандель».
— А что такое?
— Ты понимаешь, он покупает холодильник!
Винокуров просто остолбенел, онемел, а потом заорал как резаный во всю глотку: «Мандель покупает холодильник?!! Мандель, который в Литинституте ходил в стоптанных валенках с задранными вверх носами, шинели с чужого плеча и в буденовке со звездой?!! Эмка, который всегда был похож на юродивого, покупает холодильник?!! Ты понимаешь, что ты сказал?!! Это же конец эпохи! Это уже всё!! Это закончилась великая эпоха!!!»
Сарнов
#### **Вариации из Некрасова**
…Столетье промчалось. И снова, Как в тот незапамятный год, — Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет.
Ей жить бы хотелось иначе, Носить драгоценный наряд… Но кони — всё скачут и скачут. А избы — горят и горят.
Коржавин, 1960 год
В 1956 году я был в Доме творчества Союза писателей СССР в Коктебеле, и вот однажды туда приехал Василий Семенович Гроссман с женой. Он к тому времени был широко известен — у него было твердое реноме крупного писателя.
Мы говорили с ним о Сталине и обо всем остальном, что происходило с нами и вокруг, и Гроссман мне прочел кусок про Гитлера из «Жизни и судьбы», который — по психологическим истокам — относился, по его мнению, и к Сталину тоже: эта посредственность, которая захватывает власть и потом навязывает себя всему человечеству…
Коржавин
Арест романа убил самого Гроссмана. Втихаря. Романа нет, ничего нет — это все равно что его задушили в подворотне…
У них эта задача была — убить. Убить рукопись. Гроссман своим романом «Жизнь и судьба» должен был сказать свое важное слово в литературе, и он сказал его. А они просто заткнули ему глотку. <…>
Коржавин
Мы о том, что вся Европа — Это полное говно, Репортаж ведем из жопы, Где находимся давно.
Коржавин
Перед самой эмиграцией Эмка пошел к Ильину, секретарю Союза писателей, генералу КГБ. <…> И тут Эмка вдруг сказал: «Вы можете поручиться, Виктор Николаевич, что меня больше не будут никогда тягать? Союз писателей обязан меня защищать!»
И тогда этот генерал КГБ, который сам в свое время уже отмотал срок, сказал: «Наум! Я самому себе не могу за это поручиться! Не могу же я отменить для вас законы этой страны. В стране нет ни одного человека, который мог бы поручиться, что его никто никогда никуда не вызовет! Всегда могут вызвать любого и спросить!»
Сарнов
Ах ты, жизнь моя — морок и месиво. След кровавый — круги по воде. Как мы жили! Как прыгали весело — Карасями на сковороде.
Коржавин
Я никому не завидовал, кроме Солженицына и Окуджавы <…>
Коржавин
Я уезжал от безысходности. В прекрасное далеко я не верил уже тогда. Булат Окуджава как-то сказал, что в последние годы застоя чувствовал, что задыхается, умирает. То же было со мной, только еще раньше…
Коржавин
Я приехал без языка. Плюс американцам не понравилась уверенность, с которой я разговаривал. Знали они меня плохо — у них тут своя какая-то школа известности: по скандалам. И хотя в России я был хорошо известен, а скандалов с моим участием было не меньше, чем у многих известных диссидентов, меня тут не знали. Обозвали «трабл-мейкером» (скандалистом то есть), сказали, что характер у меня дурной.
А характер, кстати, у меня очень уживчивый. Я никого не перевоспитываю. Но и не могу поступать в ученики к … (дальше идет слово, разновидность чудака. — З.Е. ). Не могу стерпеть, когда человек говорит мне: «Я прочел вашу статью о Смелякове. Мне очень понравилось. Я в ней нашел много общего между его судьбою и судьбой некоторых американских писателей». Я говорю: «Да не может такого быть! Смеляков сидел трижды от родного правительства, которое он любил. Ситуация совсем иная!»
Оказалось, что возражать нельзя. Тут у них государственная свобода, а в общественном — хрен. Нельзя говорить вещи, которые не приняты в этом кругу. Этот круг плохой, я к нему плохо отношусь. Он очень закомплексован.
Я потом жил среди писателей — эти мне понравились. Они соглашаются, не соглашаются… Но если мы спорим, никто не обижается, не думает, что я считаю его … (дальше идет слово, разновидность чудака. — З.Е. ).
<…> Надо было угадать все что надо, многие наши приезжали и угадывали, многие оставались дома и там угадывали.
Коржавин
#### **Инерция стиля**
В жизни, в искусстве, в борьбе, где тебя победили, Самое страшное — это инерция стиля. Это — привычка, а кажется, что ощущенье. Это стихи ты закончил, а нет облегченья. Это — ты весь изменился, а мыслишь, как раньше. Это — ты к правде стремишься, а лжешь, как обманщик.
Это — душа твоя стонет, а ты — не внимаешь. Это — ты верен себе и себе — изменяешь. Это — не крылья уже, а одни только перья, Это — уже ты не веришь — боишься неверья.
Стиль — это мужество. В правде себе признаваться! Все потерять, но иллюзиям не предаваться, Кем бы ни стать — ощущать себя только собою, Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою, Даже пускай в тебе сердца теперь уже мало… Правда конца — это тоже возможность начала. Кто осознал пораженье — того не разбили… Самое страшное — это инерция стиля.
Коржавин, 1960 год
Как-то мы пошли с Коржавиным гулять днем, когда он гостил у меня в Мюнхене. Он плохо видит и тогда ходил в очень толстых очках, а в одно стеклышко очков у него было вставлено еще что-то типа монокля дополнительно. Кроме того, Эма всегда носил с собой большой морской бинокль, в который он смотрел, например, телевизор.
<…> Идем мы по городу, и вдруг Эмочка говорит: «А я никогда не видел стриптиза!» И я, между прочим, тоже никогда его не видел. «Ну тут, наверное, есть где-нибудь, пойдем посмотрим», — ответил я.
Мы довольно быстро нашли какое-то заведение. Заходим туда, сели в первый ряд — потому что Эма плохо видит.
Выходит такая совсем немолодая тетя и начинает под музыку раздеваться… И вдруг Коржавин берет свой огромный 16-кратный бинокль и наставляет практически в упор на нее! Она, раздеваясь, заметила в первом ряду странного немолодого персонажа с биноклем, и крайнее удивление появилось у нее на лице, даже некая скованность в движениях. После того как пожилая стриптизерша закончила свой номер, она стала очень медленно уходить за кулисы, постоянно оглядываясь на Эмочку с биноклем…
Как-то уже в Америке Коржавин сидел в каком-то баре с Алешковским, там девушки раздевались под музыку, а Эма смотрел все время в другую сторону. Юзик ему говорит: «Да ты только оглянись назад — посмотри, какие там девушки милые!» — «Да я знаю — я их уже видел в Мюнхене! Всё у меня уже позади, всё плохо»…
Войнович
Сняв телефонную трубку, он смешно говорил: «Слухам!» Отправляясь ко сну, объявлял: «Ну, я на станцию Боковую». Когда хотел есть, спрашивал: «Какой у нас сегодня Супченко?»
Часто по слепоте после телефонного разговора Коржавин клал трубку то в салат, то в суп. Дети и гости всегда смеялись, а он нисколько не смущался.
Перский
<…> И никаких предварительных репутаций для него не существует.
И поэтому Эма — очень свободный человек.
Чухонцев
По происхождению я еврей, по самоощущению — русский патриот. По взглядам — либерал и государственник. Я ведь ничего не предлагаю, кроме как слышать и понимать друг друга.
Коржавин
