Михаил Головин прибыл в 18-ю зону в сентябре прошлого года. Перевели его туда из находящейся рядом, в том же поселке Мурмаши, зоны №16, потому что в 18-й есть больничка. Впрочем, лечить было уже некого — через несколько дней 37-летний Михаил впал в кому. А вскоре родные получили справку о смерти, где причинами названы ВИЧ и туберкулез, сопутствующие полиорганной недостаточности. Заявку на актировку колония так и не подала — то ли не успели, то ли не сочли нужным зря суетиться. Михаил умер в туберкулезном отделении 22 сентября.
Хоронили Головина 44 см в плечах. При росте 180. А когда мать попыталась начать свое расследование и установить, получал ли ее сын положенную терапию, на ее запрос тюремная больница ответила, что для получения соответствующей информации покойный должен выдать доверенность.
Больница эта находится в той самой ИК №18, где в декабре вспыхнул бунт. Одной из его причин было, по словам осужденных, то, что добиться медицинской помощи здесь задача непростая. Меж тем именно сюда из всех зон области свозят тяжелобольных заключенных.
Полотенце оставили одно на всех
Члены ОНК Мурманской области, которым «Новая» передавала фамилии 13 осужденных, вскрывших вены и объявивших голодовку во время бунта (администрация колонии уверяла, что это всего 1–2 человека), посетили зэков и по результатам своего визита направили в прокуратуру огромную жалобу. Вкратце — подтвердилось практически все, о чем рассказывали нам дозвонившиеся из-за колючей проволоки заключенные. ОНК выявила многочисленные нарушения закона в условиях содержания людей, форме проведения обысков, в медобслуживании…
Члены региональной ОНК Валерий Бабурин, Евгения Луковицкая и Дмитрий Жуковский прошли по камерам СУОН (отряд со строгими условиями отбывания наказания), откуда поступили жалобы в «Новую». Картина, изложенная в письме в прокуратуру, такая: осужденные жалуются, что, вопреки правилам, когда они через администрацию подают жалобы или ходатайства, расписки им не выдаются, исходящие номера не сообщаются. Излишне говорить, что и почти никаких ответов зэки не получают, их петиции исчезают.
В камерах холодно, дополнительные одеяла изъяты, освещение плохое, читать невозможно, при обыске отняты посуда, телевизор, теплая одежда, чайник, электроплитка, простыни, лекарства, переданные родственниками, и моющие средства, купленные в тюремном магазине. В одной из камер осталось одно на всех полотенце. Акты изъятия не составлялись, квитанции передачи на склад тоже. Оно и понятно, ведь ни на какой склад их не сдавали — сваленные в кучу вещи заключенных правозащитники обнаружили на полу в дежурной части.
При обысках, указано в жалобе, вещи сбрасывались на пол, включая зубные щетки, продукты, иконы. Контейнеры для продуктов надзиратели растоптали. Орудовали голыми руками, без положенных перчаток. Простыни, которыми заключенные занавешивают туалетные кабины (дверей нет), были сорваны, полы вскрыты. Один из заключенных утверждает, что весь этот перформанс сопровождался угрозами физической расправы лично от замначальника колонии.
Все это не просто произвол сотрудников ФСИН, но и вполне конкретные нарушения законодательства, а именно: «Наставлений по организации и порядку производства обысков и досмотров в исправительных учреждениях уголовно-исполнительной системы, на режимных территориях, транспортных средствах», утвержденных приказом Минюста РФ, Европейских пенитенциарных правил и, уж извините, Конституции России. А выброшенные на пол иконы тянут на пресловутое оскорбление чувств верующих намного больше, чем «Матильда».
Впрочем, жалобы касались не только обысков. Пища холодная. Смену белья не выдают. У некоторых заключенных нет нагрудных знаков, поэтому им запрещены прогулки. Многочисленные жалобы на ухудшение состояния здоровья из-за холода в камерах. Жалоба на отсутствие антиретровирусной терапии (АРВ), медикаментов вообще, отсутствие медицинского обслуживания.
«Нам их баланда не нужна, сами себя прокормим»
— С тубанара (противотуберкулезный диспансер. — Ред.) штук 20 жалоб ушло во время бунта. Ответы пришли всего на пару писем. И то — приходил тыловик, замерял температуру в бараке, сказал, все в норме. В душевой лампочка не горит, он говорит: «Что я вам, лампочки покупать буду?» Предложили ему поесть того, чем нас кормят, — отказался. А чего тут вычислять, сколько мяса и картошки? Просто возьми и съешь, если это можно есть. Есть же на тубанар специальные раскладки по питанию, а нам говорят: нет этих продуктов.
Заключенный А. подробно рассказывает о быте туберкулезного барака. Туда проверяющие не ходят. Да и обходы начальника больницы в сопровождении фтизиатров и сестер, раньше еженедельные, — в прошлом. Заключенные живут на самоокупаемости: ремонт за свой счет, лекарства — за свой счет, анализы — за свой счет. Если повезет. Тем, кому не везет (их привозят умирать), скрашивают последние дни жизни товарищи по несчастью. Памперсы, пеленки и противопролежневые мази закупают из общака.
Такие негласные договоренности были с прежней властью колонии: вы нас не трогаете, а мы выживаем сами. Новая власть вспомнила о правилах, стала делать зону «красной» и — внешне — вроде как менее коррумпированной. Но негласное правило, согласно которому зэки выживать должны сами, оставила в силе. И те возмутились: нечестно. Если правила, то для всех. В зоне произошло нечто вроде того, что случилось с российским обществом в последнее десятилетие: власть по-прежнему оставляет человека на произвол судьбы, не проявляя о нем особой заботы, но свободы дает ему все меньше, а претензий предъявляет все больше. Зона взбунтовалась.
— Зэки сами ремонтировали всю жизнь тубанар, для себя же делали, — говорит А. — Конечно, шмон есть шмон, но раньше так не крушили. Одну палату вообще разгромили — как раз ту, где Головин умер… Теперь намекают нам — ремонт делать пора. Но зачем, если на первом же шмоне все взлохматят? Да ради бога, вам не стремно с зэка тянуть, но вы ведите себя соответственно, а не как скоты. Или жаба их душит, что мы вроде как страдать должны, а мы улыбаемся? Только мы преступники, нас за преступления сажают, а они этот самый закон, их собственный закон, имеют в хвост и в гриву, и все им сходит с рук. Чем тогда они лучше нас?
Пациенты туббарака то и дело называют свои палаты камерами. На больничные палаты это действительно не похоже. Зато душ можно принимать регулярно. Правда, он тут общий для двух этажей: на одном этаже пациенты с закрытой формой инфекции, на другом — с открытой.
Врачи здесь вроде есть, но… По словам заключенных, только пара медсестер способна сделать внутривенную инъекцию — среди пациентов много наркопотребителей, и чтобы найти вены, зовут сестру из хирургического отделения. Препараты (в день носители ВИЧ и туберкулеза принимают по два десятка таблеток) иногда путают, могут недоложить. Регулярно принимающие антиретровирусную терапию, у которых уровень вирусной нагрузки, по идее, должен падать до неопределяемого, напротив, страдают от его повышения.
— У нас одна медик работает, у нее среди зэков прозвище — Доктор Смерть, — говорит А. — Все понятно или еще пояснять что-то? Сюда умирать направляют. В «тубике» списать легче.
«Умирать — это к нам»
Правила оказания медпомощи заключенным вполне себе писанные. Скреплены подписью премьера Медведева под соответствующим постановлением федерального правительства. Осужденным они гарантируют все виды медпомощи, включая высокотехнологичную и паллиативную. Последние — в гражданских медучреждениях, по договору с зоной. По этим правилам консультацию гражданского врача зэк должен получить в течение трех дней, если медика нужного профиля нет в тюремной больнице. Консультации специалистов, равно как и различные обследования, оплачивает ФСИН. Это в теории.
— О том, что у Миши туберкулез, мы узнали, только когда он в кому впал. Плохо ему еще в СИЗО было, в 2016 году. Были сильные боли в ноге. Когда в 16-ю колонию отправили его, я все интересовалась у медиков, когда сделают МРТ. Но они ведь теперь Карелии подчиняются, у них средств меньше, и они никак не могли сделать это обследование, — Людмила Константиновна говорит негромко, отрешенно. Переподчинение мурманской тюремной медицины, которую «завели» под начало карельской в ходе вездесущей оптимизации, она считает первопричиной бед. Дескать, денег не было. Поэтому за МРТ мать заключенного заплатила сама. В мае 2017 года его вывезли под конвоем в мурманскую поликлинику, где Людмила Константиновна честно оплатила процедуру. Бессмысленную, потому что ни одному врачу результаты МРТ оценить не довелось — не было нужного доктора на зоне.
— Все ждали, когда невролог из отпуска выйдет, — вздыхает Людмила Константиновна. — Я на прием к начальнику колонии ходила, он вызвал врача, Анну Николаевну, та пришла с карточкой. «Ничего страшного, — говорит. — Тазобедренный сустав только болит, но лекарства ему прописаны, а специалиста ждем из отпуска». Но я сама показала описание МРТ неврологу в областной больнице нашей. Она говорит, инфекция там, воспаление, анализы надо брать. Но пункцию ему сделали, только когда уже в коме был. Лекарства я привозила постоянно. Пачками. Только сам он уже даже передачку не мог забрать, еле ходил с палочкой. Нога усохла, в паху была шишка с голубиное яйцо. АРВ-терапии не получал. На телефонные переговоры не мог ходить, за него ребята мне звонили, говорили, что он теряется в пространстве, заблудиться может. И тогда спихнули его в больницу — в 18-ю колонию. Когда после его смерти я там забирала его документы, девчонки проговорились, дескать, умирать его спихнули туда.
В больницу в 18-й колонии Михаил Головин был доставлен 5 сентября. Положили в хирургическое отделение. Позвонил матери с мобильного — соседи дали. Говорил с трудом. Больше мать его голоса не слышала: вскоре ей сообщили, что сын в коме. После этого у Михаила наконец взяли анализы и диагностировали туберкулез — в довесок к ВИЧ. Перевели в «тубанар». Перед смертью Людмила Константиновна его видела (в больницу к умирающему пустили): скелет, обтянутый кожей.
Персоналу Людмила Константиновна благодарна. Говорит, разрешали памперсы приносить, импортное спецпитание, которое можно было вводить через трубку, лекарство от пролежней… Все это она покупала за свой счет. Хотя по упоминавшемуся уже постановлению правительства, если в зоновской больнице нет условий для паллиативной помощи, пациента обязаны были направить в гражданское медучреждение. По договору с зоной. Но ведь за это зона должна платить. А учреждения ФСИН платить, кажется, не очень любят.
Впрочем, проверить, действительно ли тюремные врачи оставили ее сына без помощи, а значит, нарушили соответствующую статью Уголовного кодекса, мать не может. Медкарта Михаила, как и выписка из нее, — за семью печатями. Врачи охраняют медицинскую тайну — стоят, так сказать, на страже прав и законных интересов покойного.
…А прокурор по надзору, которого Людмила Константиновна спросила, ответит ли кто-нибудь по закону за неоказание ее сыну медицинской помощи, сказал, что смерть Михаила некриминальная, значит, и события преступления нет.
