В том-то и дело: оказалось, что одни ее представители — и в самом деле «лучшие в мире», а вот другие — увы — нет. И кого из них больше, кого считать «исключением из правила» — не знаю.
Долгие годы недосягаемым образцом я считал журналистов Великой Отечественной. И на своих молодых сборищах мы долгие годы счастливо пели:
От Москвы до Бреста
Нет такого места,
Где бы ни скитались мы в пыли.
С «лейкой» и блокнотом,
А то и с пулеметом
Сквозь огонь и стужу мы прошли…
Война, казалось мне, неминуемо высветила главные качества, к тому времени напрочь утраченные отечественной журналистикой: мужество при выполнении задания, честность, самоуважение, готовность рисковать за право сказать самые горькие вещи честно и прямо… Да, уже выяснилось, что коллеги двадцатых-тридцатых слишком часто бывали лживы, конъюнктурны, слишком хорошо приспосабливались к действительности, к власти, к обстоятельствам. И что важнее — в меру таланта «приспосабливали к действительности» своего читателя. Самые талантливые и оказывались самыми беспринципными. Что поделать, «движение в колонне обладает совершенно особой привлекательностью. Оно освобождает от мелких сомнений, от незащищенности, от навязчивых мыслей, сообщает уверенность и освежает душу», — как написал Михаил Кураев в рассказе «Встречайте Ленина!» (1995 г.)
Но потом была Война.
«Так думаю и ныне»
И все в одночасье изменилось. Страна сплотилась, сжалась в единый кулак. В очередях в военкоматы выстраивались добровольцы — рабочие, студенты, артисты; никогда в истории не было у нас таких очередей, это точно.
Только страна осталась той же. Люди — теми же. Власть — такой же. С теми же привычками, обычаями, законами. И меняться, похоже, не собиралась.
Чего бы ей меняться, с другой стороны?
Из письма председателя Всесоюзного комитета по радиофикации и радиовещанию при СНК СССР Стукова в секретариат ЦК ВКП (б). 31 мая 1941 года.
«…В практике моей работы нередки случаи, когда на мой вопрос, можно ли данный материал передавать по радио, Отдел печати НКИД отделывается отговорками, вроде того, что незачем торопиться, переадресовывает в Управление пропаганды ЦК ВКП (б), последнее в НКИД к тов. Вышинскому, тов. Вышинский, в свою очередь, к тов. Землячке, а тов. Землячка законно недоумевает, почему именно она должна решать вопрос, а не тов. Вышинский»…
До войны — меньше месяца. Недоверие к людям плюс нежелание брать на себя минимальную ответственность зашкаливают.
А вот пишет Давид Ортенберг, легендарный редактор «Красной звезды», лучшей тогда нашей газеты, в книге «Июнь–декабрь сорок первого», вышедшей в 1987 году.
Давид Ортенберг. Фото: Википедия
«21 ноября тревожное сообщение с Южного фронта. В сводках Информбюро сказано совсем кратко: идут ожесточенные бои на Ростовском участке фронта. Корреспонденты «Красной звезды» уточняют:
«Сейчас бои идут непосредственно за город… Несмотря на упорное сопротивление защитников Ростова, фашисты проникли в город… Идут уличные бои…»
Оставалось только сообщить, что сегодня врагу удалось захватить Ростов-на-Дону. Но этого не сделали ни Совинформбюро, ни наша газета. И только 29 ноября, когда было опубликовано сообщение об освобождении города, все стало на свое место. Я хорошо помню, почему так вышло.
Наши спецкоры прислали репортаж об оставлении войсками Южного фронта Ростова-на-Дону. Пошли мы с этим материалом в Ставку. А там сказали, что печатать не надо. И вполне резонно. Как раз в эти дни 9-я и 56-я армии Харитонова и Ремизова перешли в контрнаступление и, громя группу генерала Клейста, быстро приближались к Ростову. Город вот-вот будет освобожден. К этим боям и повернуто было наше внимание. Уже 26 ноября в газете была напечатана большая корреспонденция «Контрнаступление войск Красной Армии на Юге», в которой самым подробным образом рассказывалось о ходе этой операции.
Прошло еще несколько дней — и в газетах было опубликовано поздравление Сталина командующим фронтами и армиями, «водрузившими над Ростовом наше славное красное знамя».
Так что умолчание об оставлении нашими войсками Ростова, когда еще не угасли бои за город, было, пожалуй, вполне оправдано, и не столько со стратегически-оперативных позиций, сколько, так сказать, с моральных, психологических. Так я думал тогда, так думаю и ныне».
Желающие могут посмотреть сами, насколько долго тогда продержалось над Ростовом «славное красное знамя». Для нежелающих скажу коротко — недолго.
Наверное, единственный раз в истории страны цензоры получили выволочку за излишнюю бдительность 19 января 1919 года. Это был Приказ председателя РВС Троцкого, и он был опубликован в газетах.
Ввиду его исключительности процитирую полностью:
«Мне донесено, что военная цензура воспрепятствовала печати сообщить в свое время о том, что нами сдана белогвардейским шайкам Пермь.
При проверке этого донесения, показавшегося мне невероятным, считаю необходимым поставить военной цензуре на вид ее грубый и непозволительный промах. Военная цензура существует для того, чтобы препятствовать проникновению в печать таких сведений, которые, будучи по своему существу военной тайной, могли бы послужить орудием в руках врагов против нас.
Падение Перми не может составлять тайны для наших врагов. Взяв Пермь, они прокричали об этом на весь мир. Французский министр Пишон хвастался взятием Перми перед французским парламентом. Стало быть, цензура попыталась скрыть от русского народа то, что знают его враги. Это прием старого режима; нам незачем скрывать наши отдельные неудачи. Думать, что весть о них может сломить дух рабочего класса, значит не понимать смысла и характера нашей войны и настроения революционных масс. Отдельные промахи и неудачи только заставляют Советскую Россию подтягиваться, ибо случайная потеря одного города никак не может обескуражить армию, которая ввела в течение месяца в советскую семью Псков, Нарву, Двинск, Вильну, Уфу и ряд других менее значительных городов».
Но сейчас, в 1941-м, не Троцкий определяет, что «может сломить дух рабочего класса». И смелый (а по меркам своего времени — отчаянный) редактор Ортенберг через 40 с лишним лет «и ныне» думает, что недоверие к народу было, в общем и целом, оправдано.
А через год в ташкентской эвакуации вполне благонамеренный писатель Всеволод Иванов (автор знаменитого «Бронепоезда 14-69») запишет у себя в дневнике то, что напрочь перечеркнет опасливые предположения Ортенберга и его начальников:
Всеволод Иванов. Фото: Википедия
«4. VII. Суббота. Голос у диктора вздрогнул, когда он сказал о падении Севастополя. Затем унылый некролог, в котором Информбюро пыталось доказать — хорошо, что оставили Севастополь. На Курском направлении за день немцы потеряли 65 тыс. убитых и раненых и 250 танков. Но вернее, эти цифры пропагандистские, но это, прежде всего, доказывает, что там свершается что-то великое. По-видимому, немцы рвутся к Волге и, может, даже к Саратову, дабы лишить Москву и Ленинград хлеба и нефти… Город удручен падением Севастополя. Подобные дни дают впечатление о народе. Причины, приводимые Информбюро, не помогают. Все поверили, что отступления не будет, а теперь К. Чуковский говорит:
— Так как мы будем отрезаны от центра, — и, помолчав, добавил: — Прошлый раз, когда отдавали Севастополь, произошла отмена крепостного права, дали свободу журналам, появились целые шестидесятые годы, а теперь мы забудем о нем через неделю».
Резоны «Красной звезды» остались обоим, и Иванову, и Чуковскому, неизвестны. Но читают они — между строк, которые старательно отбирают для них журналисты.
И не случайно нельзя перечитывать сегодня прославленные когда-то газетные работы Эренбурга или Алексея Толстого: ловко составленные слова, да. А в «сухом остатке» — треп один, вранье сплошное, если честно, все придумано.
Из этого же ряда — публикация в «Красной звезде» о «подвиге 28 панфиловцев» под Москвой.
Василий Коротеев. Фото: архив
«Первым написал об этом подвиге наш корреспондент Василий Коротеев, — вспоминал Давид Ортенберг. — Его корреспонденция «Гвардейцы-панфиловцы в боях за Москву» напечатана в «Красной звезде» 27 ноября 1941 года. Приведу ее полностью — ныне это, можно сказать, исторический документ:
«Десять дней, не стихая, идут жестокие бои на Западном фронте. Особенно мужественно и умело сражаются с врагом наши гвардейцы. На могиле своего погибшего командира генерал-майора Панфилова бойцы гвардейской дивизии поклялись, что будут еще крепче бить врага. Они верны своему слову. За несколько последних дней боев они прославили дивизию новыми подвигами. Гвардейская дивизия имени генерала Панфилова уничтожила около 70 танков противника и свыше 4000 солдат и офицеров.
Гвардейцы умрут, но не отступят. Группу бойцов пятой роты N-го полка атаковала большая танковая колонна неприятеля. 54 танка шли на участок, обороняемый несколькими десятками гвардейцев. И бойцы не дрогнули.
— Нам приказано не отступать, — сказал им политрук Диев.
— Не отступим! — ответили бойцы.
Меткими выстрелами из противотанковых ружей они подбили семь танков и остановили вражескую колонну. Разбившись на три группы, немецкие танки вновь пошли в атаку. Они окружили горсточку смельчаков с трех сторон. Танки подходили все ближе и ближе. Вот они у окопа — 47 танков против горсточки бойцов! Это был действительно неравный бой. Но не дрогнули гвардейцы. В танки полетели гранаты и бутылки с горючим. Загорелись еще три машины.
Более четырех часов сдерживала группа бойцов пятой роты 54 немецких танка. Кровью и жизнью своей гвардейцы удержали рубеж. Они погибли все до одного, но врага не пропустили. Подошел полк, и бой, начатый группой смельчаков, продолжался. Немцы ввели в бой полк пехоты. Гвардейцы стойко отбивались, защищая позиции Диева. В результате боя противник потерял 600 солдат и офицеров и 18 танков».
Потом в «Красной звезде» последовала передовая статья на эту же тему, потом 22 января 1942 года Кривицкий поместил очерк под заголовком «О 28 павших героях», в котором еще раз подробно написал о подвиге панфиловцев. В этом очерке Кривицкий уверенно, как очевидец или человек, слышавший рассказ участников боя, пишет о личных переживаниях гвардейцев, впервые называя их фамилии: «Пусть армия и страна узнает, наконец, их гордые имена».
Александр Кривицкий. Фото: Википедия
Сам Ортенберг, конечно же (к 1987 году), знал подробности так ярко описанного газетой подвига.
По архивным данным МО СССР, весь 1075-й стрелковый полк 16 ноября 1941 года уничтожил 15 (по другим данным — 16) танков и около 800 человек личного состава противника. Потери полка, согласно донесению его командира, составили 400 человек убитыми, 600 человек пропавшими без вести, 100 человек ранеными.
Было установлено, что остались в живых Иван Добробабин, Илларион Васильев, Григорий Шемякин, Иван Шадрин и Даниил Кужебергенов, которые также числятся в списке 28 панфиловцев, погибших в бою с немецкими танками, составленном Кривицким. Поэтому уже сразу и возникла необходимость расследования самих обстоятельств боя 28 гвардейцев 16 ноября 1941 года у разъезда Дубосеково.
В августе 1942 года началась эта проверка в отношении троих объявившихся претендентов на звание Героя Советского Союза из числа 28-ми. Проверку проводил старший инструктор 4-го отдела ГлавПУРККА, старший батальонный комиссар Минин, который тогда же в августе донес начальнику Оргинспекторского отдела, дивизионному комиссару Пронину:
«По поводу своей корреспонденции, помещенной в газете «Красная звезда» от 27 ноября 1941 года, Коротеев показал:
«Примерно 23–24 ноября 1941 года я вместе с военным корреспондентом газеты «Комсомольская правда» Чернышевым был в штабе 16-й армии… При выходе из штаба армии мы встретили комиссара 8-й панфиловской дивизии Егорова, который рассказал о чрезвычайно тяжелой обстановке на фронте и сообщил, что наши люди геройски дерутся на всех участках. В частности, Егоров привел пример геройского боя одной роты с немецкими танками, на рубеж роты наступало 54 танка, и рота их задержала, часть уничтожив. Егоров сам не был участником боя, а рассказывал со слов комиссара полка, который также не участвовал в бою с немецкими танками… Егоров порекомендовал написать в газете о героическом бое роты с танками противника, предварительно познакомившись с политдонесением, поступившим из полка…
В политдонесении говорилось о бое пятой роты с танками противника и о том, что рота стояла «насмерть» — погибла, но не отошла, и только два человека оказались предателями, подняли руки, чтобы сдаться немцам, но они были уничтожены нашими бойцами. В донесении не говорилось о количестве бойцов роты, погибших в этом бою, и не упоминалось их фамилий. Этого мы не установили и из разговоров с командиром полка. Пробраться в полк было невозможно, и Егоров не советовал нам пытаться проникнуть в полк.
По приезде в Москву я доложил редактору газеты «Красная звезда» Ортенбергу обстановку, рассказал о бое роты с танками противника. Ортенберг меня спросил, сколько же людей было в роте. Я ему ответил, что состав роты, видимо, был неполный, примерно человек 30–40; я сказал также, что из этих людей двое оказались предателями… Я не знал, что готовилась передовая на эту тему, но Ортенберг меня еще раз вызывал и спрашивал, сколько людей было в роте. Я ему ответил, что примерно 30 человек. Таким образом и появилось количество сражавшихся 28 человек, так как из 30 двое оказались предателями. Ортенберг говорил, что о двух предателях писать нельзя, и, видимо, посоветовавшись с кем-то, решил в передовой написать только об одном предателе.
27 ноября 1941 года в газете была напечатана моя короткая корреспонденция, а 28 ноября в «Красной звезде» была напечатана передовая «Завещание 28 павших героев», написанная Кривицким».
Бывший командир 1075-го стрелкового полка Капров Илья Васильевич, допрошенный об обстоятельствах боя 28 гвардейцев у разъезда Дубосеково и обстоятельствах представления их к награде, показал:
«Никому никогда не говорил о бое 28 панфиловцев, да и не мог говорить, т.к. такого боя не было. Никакого политдонесения по этому поводу я не писал. Я не знаю, на основании каких материалов писали в газетах, в частности в «Красной звезде», о бое 28 гвардейцев из дивизии им. Панфилова.
В конце декабря 1941 года, когда дивизия была отведена на формирование, ко мне в полк приехал корреспондент «Красной звезды» Кривицкий вместе с представителями политотдела дивизии Глушко и Егоровым. Тут я впервые услыхал о 28 гвардейцах-панфиловцах. В разговоре со мной Кривицкий заявил, что нужно, чтобы было 28 гвардейцев-панфиловцев, которые вели бой с немецкими танками. Я ему заявил, что с немецкими танками дрался весь полк, и в особенности 4-я рота 2-го батальона, но о бое 28 гвардейцев мне ничего не известно… Фамилии Кривицкому по памяти давал капитан Гундилович, который вел с ним разговоры на эту тему, никаких документов о бое 28 панфиловцев в полку не было и не могло быть. Меня о фамилиях никто не спрашивал».
Ни одного документа, хоть как-то подтверждающего подвиг «28-ми», за десятилетия после подвига так и не появилось — ни в наших, ни в немецких архивах. Впрочем, немецкий отзыв о бое не позволяет сказать, что враги не заметили панфиловцев: «Не слишком сильный противник упорно обороняется, используя лесные массивы». И ни слова о потере 18 танков!
А за месяц до этого всем 28 (посмертно!) было присвоено звание Героя Советского Союза. Правда, потом оказалось, что некоторые участники знаменитого боя — живы. А сержант Добробабин даже послужил у гитлеровцев в полиции, его после войны за это осудили на 15 лет, лишили звания Героя и «вернули» ему это звание только в наши дни решением карикатурного «временного Президиума Верховного Совета СССР» под руководством Сажи Умалатовой.
…И несмотря на рассекреченную справку военного прокурора СССР от 1949 года, слава о 28 героях продолжает совершенно официально поддерживаться и защищаться. Про них по-прежнему поют в Гимне Москвы.
У меня нет сомнений в том, что «основоположники» легенды — Коротеев, Кривицкий и Ортенберг — не могли предвидеть всех последствий ими содеянного. Тем более не виноваты погибшие и оставшиеся в живых их герои. Практически все они честно воевали и честно погибли.
Они не виноваты, что стали «жертвами» пропагандистов.
Фото: culture.ru
«Украли крышку от чугунка с супом»
Но с чем советская печать и пропаганда вообще безусловно справлялась, так это с воспитанием святой ненависти к захватчикам. Впрочем, с этим делом отлично справлялись и сами захватчики. Но этого почему-то казалось мало.
Из Отчета о работе отдела последующей цензуры Главлита за 1942 год.
«По сигналу цензора Починковой задержано производство и предложено переработать сборник под редакцией академика Минца «Ясная Поляна».
В ноте товарища Молотова написано, что Ясную Поляну фашисты «разгромили, изгадили и наконец подожгли», а из чтения дневника (сотрудника музея М. Щеголевой. — П. Г.) получается, что почти вплоть до отступления немцев серьезных посягательств на музей не было. Офицеры в массе своей не только не одобряли грабежей и хищений вещей отдельными солдатами, но нередко выступали против этого. Так, например, решив развернуть в помещении литературного музея перевязочный пункт, фашистский офицер, чтобы сохранить ценные экспонаты, приказал перенести их в бытовой музей. По словам автора дневника, авторы даже проявляют известный интерес к Толстому, хотя и «поверхностный», они являются частыми посетителями в качестве экскурсантов, которым сотрудники дают разъяснения.
Таких примеров, рисующих фашистских офицеров не руководителями шайки громил и грабителей, а культурными и образованными людьми, только несколько свысока и пренебрежительно относящимися к русской культуре, рассыпано в этом разделе множество. Редакторы сборника совершенно безответственно отнеслись к составлению сборника. Они даже не потрудились отделить все, что есть ценного в дневнике М. Щеголевой, от материала явно негодного, что в результате не только не способствует усилению ненависти к фашистским поработителям, а, наоборот, ослабляет ее.
За исключением рассказа колхозника Кременецкого, все показания крестьян выглядят бледными, неубедительными. В их рассказах немецкие солдаты только мелкие воришки, но не грабители и убийцы, какими они являются на самом деле. Колхозник К. жалуется: «Не пожалели даже живых существ — пчелок. Я их просил не трогать ульи в чулане. Они ведь никому не мешают и никому вреда не делают. Мы забивали досками чулан три раза. Нет, разломали-таки, пчел облили холодной водой и погубили».
Другая колхозница говорит: «Крышку от чугунка с супом украли. Валенки стащили. Иду по улице, а они варежки с рук сволокли. Пришли домой — два холста забрали, десять метров материи белой». И все в таком же роде».
А вот что, кстати, пишет в своей книге Ортенберг:
«Трояновского мы обязали побывать в Ясной Поляне сразу же после изгнания оттуда гитлеровцев и немедленно передать в редакцию подробный репортаж.
Наш корреспондент встретился и поговорил с хранителем дома-музея Сергеем Ивановичем Щеголевым, с научной сотрудницей Марией Ивановной Щеголевой, со многими из местных жителей. Они рассказали о чудовищных злодеяниях фашистских варваров. Гитлеровцы пришли в Ясную Поляну 29 октября. А до этого в течение двух дней безжалостно обстреливали и бомбили усадьбу. Погибло много женщин, детей. Убит был и Павел Давыдович Орехов, председатель местного колхоза, в прошлом ученик Льва Николаевича Толстого.
Потом музей превратили в казарму. В садике перед ним новые хозяева начали резать коров, свиней, гусей, кур, развели костры. Ломали изгородь, срывали с петель двери, рубили и жгли мебель. Для чего-то вспороли диван, на котором родился Лев Николаевич. Изрезали ковры. Часть музейных экспонатов отправили в Германию. Осквернили могилу писателя, устроив возле нее свалку».
Диктовку своей корреспонденции Трояновский закончил в два часа ночи. Газета уже сверстана, вот-вот должна была уйти в печать. Пришлось задержать. Корреспонденция о Ясной Поляне стоила того. Она вызвала у советских людей, в том числе и в войсках, громивших противника под Москвой, новую волну испепеляющего гнева против изуверств фашизма».
Я знал и генерала Ортенберга, и полковника Трояновского. Мне сейчас неловко о них писать.
Фото: Георгий Зельма
«Чтобы эти факты вызвали чувство ненависти»
Из докладной записки капитана А. Воловика полковому комиссару А. Самойлову. 20 декабря 1942 г.
«Желая написать в газете 2-й Резервной армии «За Отечество» статью, которая могла бы возбудить ненависть к гитлеровцам и стремление мстить им за все злодеяния, я не хотел переписать в своей статье уже известные факты, опубликованные в центральной печати, а хотел описать новые факты неслыханной жестокости гитлеровцев по отношению к пленным красноармейцам и советским гражданам… Желая этим фактам придать еще большую силу и убедительность, решил составить вымышленный дневник с описанием процесса учинения зверской расправы, поскольку эти факты имели место действительности.
Что касается факта о закапывании в землю людей и тракторах, которые ездили по головам закопанных, то в марте 1942 г. в одном леспромхозе в Киргизии амнистированный польский гражданин, фамилию которого я не помню теперь, рассказал, что он наблюдал в Польше примерно в январе-феврале 1940 г. такую картину. Этот факт ассоциировался в моей памяти с фактами о зверствах немцев, о которых я читал на Волховском фронте. Но материалов, описывающих этот акт, на Волховском фронте не видел…
Когда я писал статью «Нет пощады», я полагал, что помещенная в газете «За Отечество» статья будет прочитана только армейским кругом читателей и соответствующими органами цензуры и политруководства. Я ошибочно думал, что в такой местной армейской газете можно опубликовать статьи, разоблачающие звериное лицо гитлеризма без полной и точной документальной обоснованности…
Что касается моего объяснения переданного по ленте, что здесь я сделал постыдную для себя ошибку тем, что я прямо не сказал в нем, какая часть моей статьи может быть документально обоснована, какая вымышлена с бескорыстной целью довести факты злодеяния гитлеровцев до сознания наших бойцов и командиров так, чтоб они (эти факты) вызвали законное чувство ненависти и стремление к мести».
Но в том-то и дело, что фантазировали практически все спецкоры.
Корреспондент «Правды» Яков Цветов в конце января 1943-го получил ясное и срочное задание — написать о взятии Воронежа, бои за который шли несколько месяцев; безвозвратных потерь наша армия здесь понесла едва ли не больше, чем в Сталинграде.
В сам Воронеж он не успевал. Передал корреспонденцию из штаба фронта. Описал «упорные уличные бои», как ему в штабе и рассказали. «Правда» напечатала, и грянул немыслимый скандал, ибо уличных-то боев как раз и не было, немцы спокойно отступили из города.
Я думаю, прочел заметку в «Правде» — Сталин. «Под настроение» Цветова от работы «освободили», на фронт не пускали. Он каялся, пытаясь понять, в чем провинился, получил осторожную справку от командующего фронтом генерал-полковника Голикова: уличные бои, оказывается, были, но по окраинам, с арьергардом и «не упорные».
Цветов писал в ЦК — начальнику Управления пропаганды, обещал «исправиться». Просился в «Известия», в ТАСС (его готовы были взять), во фронтовую или даже дивизионную газету. Ответа из ЦК не было.
Между небом и землей корреспондент находился несколько месяцев! Чем закончилось его «дело», я не знаю. В интернете сведений нет. Написано лишь, что писатель, автор книг, участник войны. Отец известного журналиста-международника Владимира Цветова.
Зато читаю в книге документов «Советская пропаганда на завершающем этапе войны» (М., 2015 г.), где полностью приведено сообщение «Вестника фронтовой информации» от 31 января 1944 года «Клятва на могиле в Катынском лесу». Автор К. Пухов, спецкор ТАСС.
Цинизм удивительный.
«Воскресное утро. По автостраде Смоленск–Витебск быстро мчатся грузовики. Достигнув пятнадцатого километра за Смоленском, они сворачивают в Катынский лес. Из автомашин выходят военные и быстро строятся.
На лесной поляне — большая могила, над которой высится свежеструганный деревянный крест. На южном срезе могилы на снегу искусно выложен зелеными еловыми ветвями орел с расправленными крыльями. Выше орла — надпись на польском языке: «Слава павшим. 1941».
Возле могилы, в которой похоронены зверски убитые гитлеровцами польские солдаты и офицеры, полукругом выстроились войска. Впереди под охраной почетного караула реют боевые знамена польских частей, действующих на советско-германском фронте.
Из-за поворота лесной дороги показался «Виллис». Из него вышел высокий человек в шапке-ушанке. В черном кожаном пальто. Командира польского корпуса в СССР генерал-майора Зигмунда Берлинга сопровождают его заместители генерал-майор Сверчевский и майор Завадский.
После богослужения перед освящением могилы жертв немецко-фашистских палачей ксендз Францишек Кубш обратился к молящимся с проповедью. Он говорил о том, что в братской могиле лежит цвет польского народа — 11 000 солдат и офицеров, принявших мученическую смерть от руки гитлеровских убийц.
После траурной церемонии состоялся митинг. К прибывшим в Катынский лес делегациям польских частей обратился командир корпуса генерал-майор Берлинг.
— Те, чью память мы чтим сегодня, — говорит генерал, — попали в лапы неумолимого врага — немцев. Таких могил, как эти, в Польше десятки. Тысячи замученных гитлеровцами покоятся в польской земле. Жестокий враг — немец уничтожает все польское, он стремится к тому, чтобы Польша перестала существовать и уступила свое место на земле Германии. Могилы убитых немцами поляков вопиют о мести, и отомстить за них должны мы. И мы отомстим!»
Через восемь месяцев генерал Берлинг бросит свои части через Вислу, чтобы как-то помочь восставшей в 1944-м Варшаве. Его за это отстранят от командования, пошлют «на учебу» в московскую академию.
Комментариев к тассовской заметке в книге нет. Но мы уже ЗНАЕМ, кто и по чьему приказу расстрелял взятых в 1939-м в плен поляков, кто 40 лет скрывал это преступление, а потом (устами президентов Горбачева, Ельцина, Путина, Медведева) извинялся за это преступление.
Сейчас, правда, вновь возникают те, кто считает все обнародованные документы поддельными.
«Лорды-хранители» правды
И снова Давид Ортенберг.
«Во время войны всему личному составу действующей армии запрещалось вести дневники. Причины понятны. Понимали их и я, и Симонов. Но писатель, очевидно, не может обойтись без каких-то записей своих впечатлений, наблюдений. Однажды Симонов принес мне целую пачку таких записей. Я прочитал их, они мне понравились. Больше всего — за честность суждений, за откровенность. По всем правилам воинской дисциплины я должен был бы наказать его за нарушение запрета и отобрать дневники. Я их и отобрал, но… по ходатайству самого Симонова. Он попросил меня хранить их «на правах секретных документов»; это, мол, будет безопаснее и для него, и для дневников. Я спрятал их в своем сейфе, и с тех пор по возвращении из каждой своей командировки Симонов приносил мне новые и новые записи, а я складывал их в сейф рядом с прежними.
Опубликованы они были лишь в 70-е годы в виде двухтомника под общим названием «Разные дни войны». На подаренном мне экземпляре этого двухтомника автор сделал такую надпись: «Давиду Ортенбергу — первому лорду-хранителю этих не печатанных тогда дневников — с любовью и дружбой. Твой Костя».
Ортенберг не написал (попробовал бы в 1984-м!), что дневник был набран у Твардовского в «Новом мире», но так и не смог преодолеть военную (через два десятилетия после окончания войны!) цензуру. И как раз за «честность суждений, за откровенность».
Военные корреспонденты, как правило, прошли тяжелый, страшный военный путь. Но то, КАК они добывали свой бесценный материал, невозможно сравнивать с тем, КАК они им вынуждены были распорядиться.
Симоновские дневники сильно отличаются от его же очерков и рассказов в «Красной звезде». У меня есть книжка Симонова «От нашего военного корреспондента», изданная в 1948 году; бесконечно смелый журналист предстает в ней фальшивым литератором.
Те, кто вернулся с той войны (в «Красной звезде» погибли 18 спецкоров), создали потом журналистику, гордиться которой нам бы не следовало.
Но, конечно, были и другие. Их-то люди особенно не любят.
«Сучка, — сказала она, — сучка, говно, журналист хренов!.. Ото из-за таких гнид началось все! Жили, как люди, а вам все было плохо! Леонид Ильич вам плохой был, а у нас при нем в городе такая чистота была, и деловым людям, которые жить могли, жизнь была!.. Сталин вам был плохой, Брежнев вам был плохой, вам Горбачев ваш был хороший!..»
Александр Кабаков. «Невозвращенец», 1988 год.
Но это уже начинается совсем другой разговор.
